Сергей Донской - Караван дурмана

Ее пятилетний внук, обувшись в отцовские сапоги с обрезанными голенищами, ходил по двору, представляя себя большим и сильным. Зачерпнул тушенки, отправил ее в рот, облизал ложку, вытер полой рубахи… Но консервная банка, которую он держал в руках, была пустая, и сказочное лакомство появляться в ней не спешило.

Тощая кошка, у которой мальчишка забрал ее посудину, равнодушно отвернулась. Уже давно никто не угощал ее хотя бы хлебом, размоченным в воде. Ей наливали в банку только воду, а к ней кошка даже не прикасалась, предпочитая пить из луж или из ручья в овраге.

От колодца, которым пользовались неразборчивые люди, несло гнилью и дохлятиной. Мятое ведро болталось на ветру, громыхая цепью: бом-м… бом-м… бом-м… Издали это напоминало звон погребального колокола.

Глаза людей, прикладывающихся к окнам и щелям, были тусклыми, как у покойников.

Бом… Бом… Бом…

Скоро никого тут не останется – или бандиты всех поубивают, или одичавшие псы растерзают. Полная безысходность.

Предзакатное солнце. Черные тени. Вымирающий поселок.

Уже почти могильная тишина.

– Он не придет, – сказал Марат по-казахски.

– Придет, – убежденно ответил Жасман.

– Русские не стремятся мстить за своих. Громов нас обманул. Решил выиграть время, чтобы удрать подальше.

– Такие не удирают, – возразил Жасман, переходя на русский язык, который был ему гораздо привычнее. – Громов перестрелял наших пацанов, как куропаток. Садамчик говорит, что в жизни ничего подобного не видел. Пах-пах-пах, и все готовы.

Марат недоверчиво покачал головой:

– У страха глаза велики. Обделались пацаны, лапки задрали. Садамчик в первую очередь, а теперь оправдания себе придумывает.

– Ладно, посмотрим.

Жасман сунул в рот соломинку, механически задвигал челюстями. Марат последовал примеру вожака. Зубы у него были ослиные, длинные, выступающие вперед, расставленные веером. Ощерив их до самых десен, он сказал:

– Хотел бы я, чтобы этот Громов, этот сучий потрох, здесь нарисовался. Не только из-за башлей.

– А из-за чего же? – скучно спросил Жасман.

– Ненавижу русских, – заявил Марат. Его голос стал металлическим, хриплым, как будто его пропускали сквозь испорченный репродуктор. – Моего отца русские убили, когда он переходил границу. Двоюродного дядю тоже русские приморили – в зоне под Белгородом. И потом, байконурский космодром, он ведь на нашей земле расположен, а они не платят.

– Тебя оно колышет?

– А как же! Русские слишком жирно живут, вот что я тебе скажу. У них и то, и это, а нам шиш с маслом. Несправедливо это.

Помолчали. С чердака, откуда бандиты вели наблюдение за округой, хорошо просматривалась грунтовая дорога, ведущая к поселку. Когда на ней возникло облачко пыли, оживившийся Жасман свесил голову в чердачный проем и заорал:

– Садамчик! Бегом на позицию. Прозеваешь Громова – урою.

– По ногам бей, – возбужденно напомнил Марат.

– Знаю, знаю… Не учи отца сношаться.

Прихватив «калаш», Садамчик выскочил из дома и, виляя задом, скрылся на противоположной стороне улицы.

– Лишь бы место для засады подходящее выбрал, – озабоченно промолвил Жасман.

Марат с остервенением перегрыз очередную соломинку и сказал:

– Садамчик теперь из кожи должен лезть, чтобы прокол свой загладить. Не подведет. Иначе я его… – Он изобразил, как душит Садамчика обеими руками.

– Громов непростой орешек. – Жасман сплюнул. – Тебе когда-нибудь приходилось стреляться в помещении? Нет? То-то и оно. – Еще один плевок. – Пули рикошетят, тесно, дымно. А Громов даже царапины не получил. Небось на его счету мертвяков побольше, чем у нас с тобой, вместе взятых.

– Уж не боишься ли ты его? – Вопрос сопровождался неодобрительным прищуром.

– Хрена с два! Я бы один на один с ним вышел. Вот бы дуэль получилась, блин! Я бы ему показал, кто из нас с пушкой лучше обращаться умеет.

– Так покажи, кто тебе мешает, – предложил ухмыльнувшийся Марат.

– Если Громов меня ранит, – спокойно сказал Жасман, – то ты же первый меня добьешь. А потом Садамчика. И все бабло, которое Рубинчики притарабанят, себе загребешь.

– Эх ты, – произнес Марат с горечью. – Значит, так ты обо мне думаешь? Мы же столько лет вместе, бок о бок…

– Вот именно. Я тебя знаю как облупленного.

– Обидел ты меня, брат, крепко обидел. Я ведь…

– Ша! – прикрикнул Жасман, подавшись к дыре в кровле, заменявшей здесь слуховое окно. – Вот и наш гость нарисовался. Гляди, столбычит на дороге.

– Ты уверен, что это он? – спросил Марат, тоже подавшись вперед.

– Вспомни, что нам Садамчик рассказывал. Две телки и конь в длинном пальто – не в счет, они в команде Громова погоды не делают. А сам он в джинсах и кожанке.

– Что же он не идет? Почему время тянет?

– Надеется, что мы сами появимся. Как на параде. Будем стоять и ждать, пока он нас перещелкает. – Жасман снова сплюнул, его белая слюна напоминала пену, упавшую с морды бешеного пса. – Нет, ты только погляди на этого ковбоя! Руки в боки, грудь колесом.

– А давай прыгнем в тачку и на него! – загорячился Марат. – Лобовое стекло выбьем, потом из «шмайсеров» на ходу: тра-та-та! – Он повел перед собой воображаемым стволом воображаемого автомата.

– Ты уверен, что в «жигуленке» нас не поджидают с такими же «шмайсерами» в руках?

– Тогда можно прямо отсюда из гранатомета долбануть.

– Херню порешь! У него прицельная дальность метров двести, не больше. Промажем – они слиняют. И Громов с лавьем, и его цыпочки с гнездами… Не-ет, – протянул Жасман. – Так легко он не отделается. Вздумал крутизну свою демонстрировать? Ладно, показывай, на что ты способен. А мы поглядим… Думаешь, я пальцем деланный?.. Думаешь, только телок душить умею?..

– Эй, ты чего? – обеспокоился Марат. – Командир, слышь, командир?

Пришлось хорошенько встряхнуть Жасмана, чтобы его взгляд опять стал осмысленным.

– Хватит лапать меня, – рявкнул он, отбрасывая руки товарища.

– Да мне показалось, что ты того…

– Чего «того»?

– В отключке, – пояснил Марат. – Как будто обкурился до чертиков. Уставился в одну точку и бу-бу-бу.

– Не твое дело.

Жасман порывисто провел ладонью по лицу, как если бы убирал налипшую паутину. Подвигал плечами, разминаясь. И опять приник к дыре в крыше, вглядываясь в прохаживающегося по дороге Громова. Его скрючившиеся пальцы напоминали когти орла, схватившего добычу.

Стоило скатиться в овраг, как проснулся азарт, тот самый, который гонит тебя вперед, когда тебе туда вовсе не хочется. На одной ненависти далеко не уедешь – ярко вспыхивая, она перегорает быстро, один пепел остается, а что пепел? – всего лишь прах, который будет развеен ветром.

Чувство долга без азарта тоже не лучший стимулятор. Воевать из чувства долга – все равно что трахать нелюбимую женщину. Иногда это получается легко, шутя, а иногда вообще ничего не получается.

Азарт – совсем другое дело. Он состоит из веселой злости и желания что-то доказать самому себе. Не начальству, не родине, не тем, кто вокруг тебя, выше или ниже. Бурление в крови – вот что это такое. Стремление преодолеть то, что кажется непреодолимым. Если чувство долга и ненависть замешаны на таком вот азарте, то тебя ничто не остановит. Кроме смерти, пожалуй. Но это еще бабушка надвое сказала, потому что никто не знает, что будет там.

Ну и ладно. Покажи, на что ты способен здесь, сейчас.

Твои движения постепенно набирают автоматизм, ты видишь дальше, слышишь лучше, твои ноздри вбирают и сортируют десятки запахов, которых ты еще недавно не ощущал. Интуиция подсказывает тебе, где совершить перебежку, а где ползти на брюхе, раздвигая лицом сухие стебли травы. Ведь так бывало уже не раз, ты помнишь? Не важно, в какой стране, не важно, когда. Было. Этого не забыть.

Некоторые рейды продолжались сутками. Дни сменялись ночами, явь мешалась со снами, за твоей спиной горела земля, и не было приказа выжить во что бы то ни стало. Имелся другой, негласный. Умри, если тебе грозит плен. Твоя великая родина не может быть причастной к убийству президента маленькой, но гордой страны, названия которой пока нет на картах. Тебя тоже официально не существует. Ты призрак, дух, тень отца Гамлета, поэтому ты не имеешь права очутиться в руках врага.

Вас было семеро… потом пятеро… трое. Днем вы отсиживались в укрытиях, ночью возобновляли движение. Напоровшись на засаду, не ввязываясь в бой, уходили. Кого-то приходилось просто бросать, а кого-то… Об этом не расскажешь. У тебя в руках автомат, ты в последний раз глядишь в глаза боевому товарищу, а он даже не может протянуть тебе шнурок со своим личным номером, документы, личные вещи, письма. Его нет, он никто, он «пропал без вести» еще до того, как началась операция. И теперь все, что он может, это подбадривать тебя матом.

«Режь, сука, режь, неженка! На, гляди, я закрыл глаза, чтобы тебе было легче. Не тяни резину, сволочь…»