Ловкач и Хиппоза - Белошников Сергей Владимирович

– Конечно, – с трудом выговорила я. – Мы в школе с мальчишками так же созванивались. Ты спал?

– Да, – ответил он, но я знала, что он соврал. Не спал он ни минуты, я слышала сквозь сон. – Ты что, поехал бандюгам золото отдавать?

– Нет, – улыбнулся он. – Я его здесь оставил. Я по другим делам поехал.

– Врешь ты все, Ловкач, – сказала я, снова закрывая глаза.

– Не вру. Оно на кухне, на окне, под газетами.

– Ну, ладно, верю, верю. Пока, – сказала я. – Возвращайся скорей.

– Я на всякий случай тут тебе запасные ключи оставляю.

Возле моей головы что-то звякнуло.

– Зачем? – пробормотала я.

– На всякий случай. У меня один замок изнутри только ключом открывается.

Он поцеловал меня. Потом я услышала, как защелкали пресловутые замки и чуть слышно хлопнула входная дверь. И я снова с головой нырнула под теплое одеяло.

Но вместе с его уходом ушел и сон. Я еще поворочалась, поворочалась и поняла, что мое пробуждение неизбежно, как восход сонца. Делать было нечего, и я, потирая глаза кулаками, встала и поплелась в ванную. Там меня ждал сюрприз. Моя футболка и джинсы, тщательно выстиранные, висели на батарее рядом с гольфами и трусиками. Тут же стояли мои вымытые кроссовки и на них лежали тщательно вычищенные стельки. К тому же в кроссовки он напихал старых газет, чтобы они поскорее высохли.

Я была потрясена и тронута до глубины души, если не сказать больше. Чтобы мужик так ухаживал за барышней, с которой знаком всего двое суток и разок переспал? А что же тогда будет дальше, мадемуазель Романова?..

Я приняла душ, потом натянула джинсы. Футболку я не стала надевать, осталась в его рубашке – она сохраняла его запах, потому что всю нашу короткую совместную ночь пролежала где-то под его телом. Я прошла на кухню. За окном снова шел дождь. Я быстро вскипятила воду в чайнике. Попила чаю и доела вчерашний рулет. Кстати, я проверила: действительно, на широченном кухонном подоконнике среди пустых банок и бутылок стопкой лежали пожелтевшие газеты, переложенные какими-то пыльными сушеными травами. А под газетами я обнаружила четыре деревянных ящичка с золотыми слитками, так же прикрытые травами: сразу и не заметишь. В ящичках мирно покоились все шестнадцать брусочков. Если не поднять газеты и травы – ни в жизнь не догадаешься, что здесь лежит минимум четыреста пятьдесят тысяч гринов. Верный принцип – прятать лист в лесу.

Я вынула один слиток из верхнего ящичка и покачала на ладони. Здорово. У меня возникла одна интересная мысль, еще не оформившаяся окончательно. И я стала эту мысль активно думать. А думаю я активно только тогда, когда занимаюсь не менее активным делом. Лучше всего физическим трудом, который не мешает размышлять.

Поэтому я взялась за уборку. Это, конечно, был чистой воды идиотизм – с минуты на минуту Саша должен был вернуться, и мы бы все равно отсюда уехали. Но я должна была хоть как-то отплатить ему заботой за заботу.

Я убрала постельное белье, на коленях залезла на диван и стала стирать с полок пыль. Подравнивала запихнутые кое-как книги. Мурлыкала себе под нос какую-то мелодию и напряженно думала. На нижней полке на стоящих книгах я обнаружила толстую пачку разноформатных фотографий. Поколебавшись недолго, я их вытащила с полки. Конечно, это было не очень вежливо, но ведь мы теперь были не чужие – так я себя успокоила. И, отложив тряпку, по-турецки уселась на диване. Быстро проглядела снимки. А потом принялась раскладывать их по дивану, как пасьянс. Некоторые фотографии были любительские, некоторые, кажется, профессиональные; на каких-то я сразу узнавала Сашу, на каких-то – с большим трудом. Кое-где – просто догадывалась, что это он. Несколько снимков я поменяла местами. Посмотрела на разложенные фотографии.

Маленький мальчик в белом костюмчике с бантом испуганно смотрит в объектив, сидя между женщиной и мужчиной, и все они улыбаются. Тот же мальчик, но уже в школьной форме. Стоит, держит в одной руке большой букет цветов, а в другой – портфель. Палатка. Возле нее подростки. Дымится костерок. А на переднем плане смеется мальчишка лет тринадцати-четырнадцати. Высоко поднял кукан с огромной щукой. Тоже он, Саша. Уже вполне узнаваем.

На следующей фотографии трое юношей, все в одинаковых вытертых джинсах и джинсовых куртках, сидят на ступенях лестницы возле МГУ. У всех – волосы до плеч, улыбки, а Саша – везде в центре. Каждый поднял руку с растопыренными в форме буквы "V" пальцами: Victory. Победа.

В это время раздался телефонный звонок. Я замерла с фотографией в руке. Один звонок. Второй. Третий…

Телефон продолжал звонить.

Я скривилась и показала телефонному аппарату кукиш. Кукиш, правда, получился не очень качественный, потому что в пальцах правой руки я держала очередной снимок. Телефон понадрывался-понадрывался и замолчал. Выдохся.

Я положила рядком сразу несколько снимков, на которых Саша был в армейской форме, кажется, воздушного десантника: комбинезон, лихо заломленный берет, автомат в руках, брови грозно сдвинуты. Но мальчишеская улыбка кое-где все равно лезет. И тут же я разложила много других снимков. Я никогда там не была, но сразу же догадалась, где эти снимки были сделаны. Афганистан. Содаты, горы, танки, пыль, камни… Горящий бензовоз. Саша, сидящий на валуне. В бронежилете, автомат на коленях и голова перевязана. Вот так-то, милая, а он ни словом об этом не обмолвился. А почему, собственно говоря, он должен был тебе об этом рассказывать?..

Потом было три фотографии, на которых Саша был в черном свадебном костюме. Волосы покороче, чем раньше, до армии. Невеста в фате. Мне показалось, что она чем-то неуловимо напоминает меня. Может быть, улыбкой? Я посмотрела на себя в небольшое круглое зеркало, висевшее на стене над диваном. Точно, улыбкой. Но у меня лучше.

Еще один, совсем мутный снимок. Какая-то вечеринка, стол, уставленный бутылками, смазанные мужские лица, Сашу среди них почти не разобрать. Четко видны только бутылки на столе, гриф гитары и чья-то склоненная косматая голова. А последний по времени снимок был для паспорта. Маленький, три на четыре, кажется. И Саша на нем не улыбался. Хмуро глядел исподлобья. Мой бедный, бедный Ловкач. Некому о тебе было заботиться. До меня.

Я долго-долго смотрела на фотографии. Теперь я окончательно решила сделать то, что и хотела. Это я по поводу той моей мысли, которую я наконец окончательно и очень активно додумала. Я повернулась к телефону. Взяла трубку и набрала номер.

Трубку на том конце сняли и донеслось слабое-слабое "алло". Я сказала:

– Валентина, это я.

Хиппоза немедленно заорала и сразу стало хорошо слышно:

– Миц-Миц, ты?! Ты откуда?

– Из Москвы, я уже вернулась.

– Живая?!

– Да живая я, живая. Ничего со мной не случилось. Я тебе потом все расскажу. А сейчас пообещай, что ты для меня кое-что срочно сделаешь.

– Что? – в ее голосе зазвучало любопытство.

– Обещай.

– А вдруг ты меня типа под поезд попросишь броситься? – вполне серьезно спросила Хиппоза.

– То же мне, Анна Каренина, – фыркнула я. – Ты мне нужна живая. Даже очень. Обещай.

– Ну, обещаю, обещаю, хрен с тобой, – выпалила Хиппоза. – Говори, Миц-Миц.

И я быстро рассказала ей, что именно она должна сделать.

Хиппоза не опоздала, прикатила ровно через пятнадцать минут на Пуппи-Хруппином драндулете. И привезла то, что я просила. Мы с ней на скоро переговорили (причем она со всякими колоритными подробностями быстро рассказала, как еще в день моего отъезда в Сочи отвезла мое послание на Лубянку), и я ее выпроводила. Потом мушкой закончила то дело, которое задумала. Все было выполнено по высшему классу – я сама удивилась, как все удачно получилось. Никто ничего бы и не понял, кроме меня. Ну, и может быть, Хиппозы.

Я принялась укладывать свой рюкзачок.

Тут в дверь опять позвонили. Ну, конечно! Я увидела на кресле Хиппозин старинный зонтик. Вот ведь Маша-растеряша, вечно все забывает. Звонок звонил, не переставая. Я пошла в прихожую.