Пойди туда — не знаю куда - Виктор Григорьевич Максимов

нет родной земли, то как же… как же это я иду?! Нет, чепуха какая-то! Ведь если я иду, а наступать как бы и не на что, то это значит… это значит, что нет и меня самой!..»

Несуществующими уже руками она попыталась нащупать себя во тьме и, когда этого у нее не получилось, закричала голосом, которого тоже как бы и не было: «Гос-по-ди!..»

Смуглый курчавый чертенок сидел у Василисы на животе.

— Тетенька, — скаля ослепительно белые зубешки, спросил он, — а чего это вы кричите, тетенька?

Вот так и проснулась Любовь Ивановна в цыганском таборе, а точнее сказать — в избе временно проживавшей в городе Новоцапове цыганки Семеновой Раисы.

— Ну ты и спать, красавица! — весело удивилась Раиса, входившая в горницу с кипящим самоваром. — Вставай, вечер уже на дворе, ужинать пора.

За окном и в самом деле уже смеркалось.

— Мамочки, это что ж — я весь день проспала?! — ахнула Василиса.

— Иди, иди, умывайся, зеленоглазая! — подмигнул ей баро Георгий, муж старшей Раисиной сестры Катерины, той самой пожилой цыганки, у которой безухий Пьер вытащил деньги из-под юбки.

С улицы Любовь Ивановна вернулась румяная, похорошевшая, с посветлевшим взором. Вот тут-то и накинулась на нее вся семеновская малышня, душ пятнадцать, не меньше, хохоча и взвизгивая, повалили ее на цветастые одеяла, расстеленные прямо на полу, до синяков бы защипали, до колик защекотали бы гостью, кабы чернобородый, с золотой серьгой в ухе, баро вовремя не цыкнул на них.

Сели за праздничный, с выпивкой и с горячими пирогами, стол.

— Выпьем, бабоньки, за то, чтоб хорошим людям дэвэл помогал! — подняв стакан, сказал хозяин дома. — За тебя, Любаша, за удачу твою! Чур, пьем до дна!

Крепкая водка с перцем обожгла горло.

— Дэвэл — это дьявол по-вашему, что ли? — прокашлявшись, прошептала Василиса на ухо своей бывшей соседке по камере.

— И-и, типун тебе на язык! — замахала руками Раиса. — Дэвэл по-цыгански — Бог, милая. Ешь, закусывай. Давай я тебе картошечки положу…

Выпили по второй, по третьей.

— А вот уж Алфеев-то наш — точно дьявол во плоти, — сверкнула глазами Раиса. — Дурной человек, злой. Слухи о нем нехорошие, такие, что и повторять боязно… Э-э, подруга, да ты никак осоловела, а ну-ка, вот маслице сливочное, колбаска…

У Василисы, которой действительно малость шибануло в голову, блестели глаза, кончик носа у нее побелел, проступили веснушки.

— И ведь с виду девка как девка, — подкладывая Василисе винегрета, не унималась Раиса, — но ты, морэ, загляни в ее глаза… О дэвлалэ, да что ж я, глупая, несу! — ни в коем случае не смотри в них, морэ! — пропадешь, ума лишишься, как Алфеев… Эх, ромалэ, видели бы вы эту картину! Сижу за решеткой в темнице новоцаповской, ну! — стук. «Кто там?» — спрашиваю. «Это я, капитан Алфеев, со своими подчиненными. Выходи, Семенова, на свободу, теперь мы за тебя срок отбывать будем…» А сам серый весь, челюсть отвисшая. А Любашенька-душенька чуть в сторонке от них, волков, стоит, в руке пистоль, глазищи так и светятся!.. А как мы по улице бежали! И смех, и грех! Я в туфлях — только пыль столбом стоит, подковы цокают, зеленоглазая — сзади, босиком, каблуки мои подбирает…

— Эх, гошо чяй, а босиком-то зачем? — тряхнув серьгой, закричал бородатый морэ.

— А чтоб сподручней бежалось, серебряный, — хохотнула златозубая Раиса, — шнурков-то у нее в тапках не было — Пантюхин, змей, вынул. Вот так и помчались — она, ромалэ, босиком, а я — в табор прямиком!.. Эх, чэвяла!..

Выпили за молодость бесшабашную, босоногую, за цыганскую тайную тропку по утренней росе. Баро Георгий взял в руки поцарапанную, с бантом на грифе гитару. Зазвенели струны. Голос у чернобородого цыгана был хрипловатый, хватающий за душу, а песни — все до одной Василисе незнакомые, почти непонятные, настоящие — цыганские.

— Про что он поет? — спросила Василиса, положившая голову на плечо своей новой подруге.

— Да все про то же: про долю нашу цыганскую, про долгую-долгую дорогу…

— Про дорогу… И куда же ведет она, эта ваша долгая дорога?

— А Бог его знает, расхорошая ты моя! К счастью, должно быть. В страну, где чистые воды и нетоптаные травы.

— Есть такая?

— Как не быть, сама видала. Поле там широкое, ковыльное, над полем — от востока и до запада — радуга, а под эту радугу муж мой Сенька мчится-скачет на лихом коне!..

— У тебя муж есть?

— Был, красавица, — вздохнула погрустневшая Раиса. — Убили его, с поезда скинули. Теперь вот с сестрой одним домом живем, и дети общие…

— Убили, — одними губами вымолвила Василиса.

— Ты чего это, Любашенька?

— Э-эх!..

Крепко обняла Василису безмужняя мать семерых детей.

— Выше голову, золотоволосая! — горячо зашептала она своей спасительнице. — Все у тебя будет хорошо. Вот увидишь!

— Думаешь?

— Я не думаю, я всю правду наперед знаю… Эй, правду я говорю, морэ?

— А разве цыгане могут соврать? — широко улыбнулся плечистый чернобородый баро в красной рубахе. — Мы, цыгане, полевые дворяне, наше цыганское слово — самое верное!

Засиделись допоздна. На огонек зашла баба Паша — вот уж форменная колдунья: седая, косматая, нос крючком, зубы через губу торчат.

— Не веришь мне, вон у нее спроси, — сказала Раиса. — Она гадалка серьезная. Она брежневскому зятю, Чурбанову, когда он еще при власти был, казенный дом нагадала!

Баба Паша раскинула карты на Василису, и опять же вышла по раскладу дальняя дорога к пиковому королю.

— Точно — чернявый он! — подтвердила повеселевшая Любовь Ивановна.

— Стало быть, брунет, — поправила гадалка.

— А на подбородке у него ямочка, — глядя на карты, добавила нахмурившая лоб Райка. — Ведь правда же?

У Василисы взметнулись ресницы.

— Правда! — ахнула она. — Откуда, Господи… как это?

— Эх ты, а еще ведьма называется! — выдержав паузу, покачала головой чернокосая вещунья. И захохотала, чертова кукла, засверкала золотом. — Да ты же сама, подруга, в камере мне про него рассказывала!..

И еще много чего любопытного узнала Василиса