Не время умирать - Валерий Георгиевич Шарапов

К тому же, если серьезно говорить, как раз с бригадмилом идея толковая.

– Да ладно тебе.

– Это ты просто не знаешь, что у нас тут творится.

«Ну началось». Пожарский давно уж понял, что, несмотря на постоянные Андрюхины язвы в Тоськину сторону, они оба – два сапога пара. Не могут отвернуться там, где это совершенно необходимо. Только Латышева бегает и призывает, а Пельмень – сидит, паяет и ворчит.

Похоже, приятель никак не раскачается, чтобы рассказать, в чем суть. Полагая, что Андрюха снова влез не в свое дело, наткнувшись на какую-то хозяйственную махинацию, Колька заметил:

– Что, снова что-то тырят?

Но, как выяснилось, Пельмень имел в виду иное. Он пояснил вполне серьезно:

– Ребята и девчата понаехали распущенные. И откуда они такие взялись? Вроде бы оргнабор, сознательный люд, а приезжают в город – и как с цепи срываются.

– Так-таки все?

– Не все, но многие. Девчата вон штукатурятся, как в портовом кабаке, пацанва бухает, точно дома не нажрались. Порядочный люд на танцы теперь ни ногой. Ну а где кобеляж да водочка, там все, что угодно, может случиться.

Колька предположил, что друг сгущает краски.

– Что плохого в том, что народ в свободное время на свои кровные гуляет?

– Свои кровные, если излишки, домой надо отправлять да радоваться, что есть кому, – сурово заметил Андрей, – а не тратить на пагубу. Это всегда так: как только жирком обрастают – и тотчас безобразие.

– Ну, я думаю, не такое большое. У нас не разгуляешься.

Пельмень сплюнул за окно:

– Это у нас-то? Шутишь ты, что ли? В райотделе полторы калеки и дед одноглазый, куда им везде поспеть.

Колька, изобразив энтузиазм, поторопил:

– Так что сидишь-то? Пошли народ образовывать?

– Я не могу. Я несознательный, – покаялся Андрюха и снова перескочил на другую тему: – А вот ты говоришь – кукла.

Пожарский чуть не поперхнулся:

– Это когда? А, да. Я забыл уж. Пустяк.

Но Андрюха продолжал вязаться:

– Говоришь – пустяк. А я вот, веришь ли, с войны на изуродованных пупсов смотреть не могу. Насмотрелся.

– Я тоже, – признался друг.

– Вот, и ты. И Ольга. И Светка. И Яшка. И Тоська. Это уж не вытравишь, всем вспоминается человечина искореженная. А тут, значит, кто-то деньги имеет…

– Это почему ж?

– У тебя есть фотоаппарат?

– Нет, зачем он мне?

– Я к тому, что вещь дорогая, не у каждого имеется. У этого забавника есть. И кукла… хорошая, говоришь?

– Красивая. Большая, волосы эдакие…

– Во-о-от, небось фарфор, вещь тоже недешевая. И вот, имея фотоаппарат, вместо того чтобы самолеты, птичек там фотографировать, футбол – надо сначала испортить дорогую вещь… не пожалеть времени, чтобы такое вытворить с бедным пупсом… да и не пупс. На человека похожа. Да еще на все это пленку тратить! Тьфу! – Андрюху передернуло. – Сей секунд шерсть по хребту поднимается.

Тут он, как бы спохватившись, перевел разговор на какую-то ерунду, и Колька засобирался домой. Прощаясь и пожимая руку, Пельмень все-таки снова вернулся к вопросу, который задел его за живое:

– Надо бы Витьку Маслова за жабры взять.

– За что? – удивился Колька.

– За жабры.

– Я к тому – по какой причине?

– Выяснить: у кого, жучара, сторговал «Федю».

– Зачем это?

– А для вообще. Для сведения. Такого выдумщика, с фантазиями, неплохо бы знать. Сначала котят вешают, а то вот кукла без глаз, без ног – и «чё такова», а потом и до людей доходит.

– Как дойдет до дела – так и возьмем, – утешил Колька. – Бывай пока. Тоська ждет, не забудь.

И, увернувшись от дружелюбного пинка, удалился.

Часть первая

На всю долгую одинокую жизнь он запомнил ее такой, какой увидел в первый раз. Прозрачное бледное личико, темная толстая коса, белая тонкая шея, большие оленьи глаза. Платье с аккуратно подшитым новеньким воротничком. Крошечные, отполированные ботиночки на маленьких же ножках, которые ступали легко, травы не приминая.

И футляр со скрипкой.

Парень возвращался с обхода, злой и усталый, а она стояла у пруда, который кликуши какие-то окрестили Чертовым. Держа под мышкой потертый темный футляр, она кормила пестреньких уток, и птицы важно скользили по золотистой воде, соблюдая очередь, склевывали кусочки булки.

Парень был голоден как волк, а тут глупая девчонка крошит дурацким кряквам хлеб! Аж руки зачесались надавать ей как следует. Взяла моду мелкота – еде еду бросать!

Девочка, почуяв недобрый взгляд, встрепенулась, повернулась и глянула светло-синими глазами… Ох! Его путейское сердце, промасленное, закопченное, вдруг стало огромным, душа – белой-пребелой, легкой как пух, прямо упорхнула под вечерние московские облака.

Вопрос о нагоняе был снят. Назрел другой: как заговорить?

Ведь ей лет двенадцать, вряд ли тринадцать, и вон скрипочка – наверняка с пеленок в музыкальной школе. Ему же уже семнадцатый, он путеец, прокуренный, промасленный. Если подвалить к ней нахрапом, поди, испугается, убежит…

Тогда он просто помаячил в сторонке, куря и старательно не глядя в ее сторону, так, что чуть не окосел. Она распрощалась со своими утками и испарилась, унесенная вечерним ветерком.

Волшебница и фея.

Он все таращился туда, где только что была девочка. Ему казалось, что очертания хрупкой фигурки легким туманом маячат над золотой, чернеющей к вечеру водой.

Парень принялся шпионить. Убедился, что девочка в самом деле учится в музыкальной школе, что неподалеку, и проживает в детдоме всего-то за квартал от его берлоги. Судьба, решил он.

Выяснив, когда заканчиваются занятия, принялся «случайно» попадаться на пути, чтобы привыкала. А как иначе – им ведь до могилы вместе жить. Тактика сработала. Всего-то через неделю она уже робко улыбнулась, так же мельком глянув на него. С тех пор парень, возвращаясь домой, был счастлив. У него, помимо общей светлой цели, появилась собственная, тайная и манящая: заполучить самую прекрасную девочку на свете.

Хотя бы заговорить для начала.

Внешне ничего не изменилось, он ходил на работу, добросовестно исполнял положенное, выслушивал мат и ругань мастеров. А в сердце нарождались правильные, красивые, как в книжках, слова. Парень их запоминал, повторял и был уверен, что именно сегодня подойдет и произнесет их, как заклинание, – и непременно случится чудо.

Слова, заразы такие, не произносились. Он злился, давал себе зарок, что более никогда сюда не придет, – но к пруду тянуло магнитом. И ее тоже. Каждый раз он, проходя с независимым видом мимо, ловил на себе взгляд синих глаз – и ужасно трусил. Лишь упершись далеко-далеко, вслух произносил свои заклинания. Бормотал, как чокнутый, а девчата и одинокие гражданки, попадавшиеся на пути, разбегались от