Цианистый карлик - Сергей Михайлович Дышев

неизвестно зачем таскал с собой. А вечно пьяный папа нашел его и честно отнес в милицию. От суда Безденежного спасла какая-то очередная юбилейная амнистия. Он бы еще долго промышлял жесткими поборами денег у одноклассников и попавшихся под руку «чмушников», если бы не загремел в колонию за драку… По логике вещей именно у пацанов класса было больше поводов для мести, чем у Безденежного.

Но вся эта логика ни к черту не годилась.

Группа цепочкой шла по тропинке, вокруг были густые заросли, в ста метрах — кольцевая дорога. Впереди шел пожилой старшина, он уже побывал на месте и негромко матерился.

Уже издали среди зелени Никита приметил белеющее изваяние.

— Этот Безденежный просто оборотень! — вполголоса произнес Вьюжанин, который шел за Савушкиным.

— Ошибаетесь, юноша!

Бюст торчал посреди небольшой полянки. Те же приметы: яма с остатками раствора, пустой бумажный мешок. Здесь уже работали Михаил Белозеров из прокуратуры, старший лейтенант, видно, из местного отделения и кинолог. Собака крутилась у трупа, а люди сосредоточенно курили.

Савушкин поздоровался.

— Обрати внимание, — показал Белозеров на голову жертвы: на темени мертвеца были прилеплены три металлических рубля 1961 года выпуска.

— Это Безденежный! — сказал Савушкин.

Кошкин покосился на него, мол, и так очевидно.

— Это труп Безденежного, — убежденно повторил Никита.

— Похоже, ты прав, — согласился Белозеров. — Шестой…

— Надо начинать все с начала, — кисло заметил Кошкин.

— Нет, Сережа, мы будем продолжать.

— И с каждым новым трупом мы будем все ближе и ближе к истине, — мрачно пошутил Белозеров. — Последний оставшийся живой из класса и будет убийцей… Кстати, наружка круглосуточная ведется за пацанами? — Михаил Иванович именно так называл тридцативосьмилетних мужиков.

Когда тело выкопали, криминалист сообщил, что смерть наступила не позже двух суток назад…

Савушкин приехал в управление к вечеру. Он был готов ко всему: к вызову на ковер, вплоть до министра, к снятию с должности и как самое малое отстранению от дела… Но обошлось, Большой Начальник спросил, сколько еще осталось недобитых. Всем хотелось быстрей завершить дело десятого «А». Еще Никита узнал, что в прошлую ночь наружка вела наблюдение лишь за артистом-альтистом. Колессо, по непроверенным данным, укрылся на территории посольства США — как почти благонадежный, с точки зрения правительства Соединенных Штатов. Вершинский вечером куда-то уехал, а немощный жигуленок наружного наблюдения безнадежно отстал от «мерседеса» класса «джип…»

Маньяки непредсказуемы в выборе жертв. Когда в подмосковных лесах и Измайловском парке Москвы стали находить обезображенные трупы пожилых женщин, мужчин, мальчишек, тоже не сразу определили серийность этих преступлений. И Савушкин с неизменным Белозеровым, сопоставив все убийства со следами изнасилований, пришли к выводу, что действует монстр-одиночка. Маньяка тогда взяли возле сарая, где он месяцем ранее задушил женщину. В последние две недели он нападал и убивал почти каждый день… Но у того были поводы, связанные с сексуальными аномалиями…

Почему убивал Скульптор?

Кошкин показал газету. На первой странице — коллаж: бюсты, составленные в круговой венок, на шее генерала-милиционера. Огромная шапка с подзаголовком: «Наша милиция увековечивает себя бюстами-мертвецами. Очередная жертва маньяка-скульптора — свидетельство полной несостоятельности правоохранительных органов». Никита пробежал статью. Она состояла из красочных описаний предыдущих убийств и изречений Филиппа Заморёнова: «Мы — класс уничтоженных… Государство не может нас защитить… Прежде чем я стану очередной жертвой маньяка, я оболью свое тело бензином и сожгу себя на Красной площади!»

— А вдруг он действительно подожжет себя? — обеспокоенно спросил Сергей.

— Не подожжет! Просто хочет, чтобы мы его лучше охраняли…

Все же Никита решился, набрал номер телефона профессора Осмоловского. Павел Григорьевич ответил на приветствие, заметил, что ждал его звонка.

— Приходите. И принесите фотографию.

— Она со мной.

Никиту поразила нездоровая желтизна лица Осмоловского. Он кутался в домашний халат, хотя стояла жара. Павел Григорьевич принес чайник с двумя чашками, налил чаю себе и гостю, взял фотографию класса, провел по ней кончиками пальцев, словно прислушивался нервными окончаниями.

— А это снимки, сделанные перед выпуском в десятом классе, — протянул пачку Никита.

В течение нескольких минут Осмоловский рассматривал фотографии девчонок и мальчишек, потом вернулся к снимку, сделанному в восьмом классе. Затем медленно отодвинул снимки на край стола, сгорбился, закрыл глаза, сжал пальцами переносицу.

— Вы знаете, — наконец заговорил Павел Григорьевич, — здесь его нет, вероятность девяносто процентов. Я чувствую, он рядом, где-то рядом крутится его невыносимо жесткое поле…

Он еще раз посмотрел на групповой снимок:

— Семеро на нем уже мертвы. Так?

И Осмоловский точно показал каждого, включая ветерана Чечни Локтева. Савушкин уже ничему не удивлялся. Он столкнулся с такой мощной, невиданной прежде силой, против которой чувствовал себя слабым и, как написала газета, несостоятельным.

— Их двое… У второго поле сильно подавлено. Первый — лидер… От него идет очень жесткая агрессия, сплошной черный спектр… Гордыня и ревность… Но есть мощная блокировка — но она от его предыдущей, праведной, жизни… В поле — иероглифы смертей многих людей, оно зациклено на его детстве. Обида и агрессия, душа сильно привязана к земному… Причины надо искать в прошлом. Был мощный и длительный раздражитель, трансформировался в жажду богатства, власти, реванша…

Когда Осмоловский замолк, Савушкин спросил, показав на снимок:

— Это Локтев, ветеран войны в Чечне. Полгода назад он выбросился из окна…

— У него была депрессия, и это состояние использовал тот человек, о котором мы говорим. Возможно, он послал что-то похожее на команду-импульс… — Павел Григорьевич встал, вздохнул. — На сегодня все, Никита. Извините, мне нездоровится.

— Это вы меня извините за беспокойство. — Никиту подмывало спросить еще что-нибудь об убийцах, но Осмоловский опередил его желание.

— Я вам позвоню. Если можно, оставьте фотографии.

Глава 11

Консулу привиделось, что он сатана. Что он, ничтожный, вдруг объял необъятное и миллионные силы влились в него, и дальний Божий голос был легким невнятным шепотом. Он почувствовал, что взвивается над землей и все былые его обиды на людей, все его страхи, боли, злоба и ненависть расплываются, туманятся, бледнеют — в черном небе он превратился в могущественного зверя-ангела. Ему стало хорошо и одновременно тревожно, ведь за неправедное где-то горят синим пламенем, но эта догадка-мыслишка унеслась, будто проглоченная воронкой… Больше его беспокоило, где взять новые силы, ведь в жизни его появилось самое сладострастное, неизведанное удовольствие, оно было чернее самой черной краски, в нем было очарование пропасти, которая приглашает к себе безумца, балансирующего на тонком лезвии… Он еще не проснулся, а новое, более терпкое и сильное, наслаждение горячей волной захлестнуло его. Его будто бросили в кровь, эта огромная емкость, в которую погрузили, не давая поднять головы, он