Жорж Сименон - Правда о Бэби Донж

Беби стояла у стола. На нее и посматривал Франсуа своими насмешливыми глазами, которые многим казались суровыми. Не потому ли, что он всегда стремился видеть людей и вещи такими, как они есть?

Например, свою жену с ее нелепым прозвищем Беби. Она стояла спиной к нему и, насколько Франсуа мог судить по положению ее руки, разливала кофе. Беби скрывала от него все, что находилось на столе. Нет спору, в это мгновение она была само изящество, гибкий стан, слегка небрежная поза, особенно светло-зеленое платье, заказанное в Париже.

В сущности, из-за платья Франсуа и обратил тогда внимание на жену. Он как раз заметил, что оно очень прозрачное. На свету отчетливо вырисовывались бедра и ноги, ясно был виден край белья.

Ноги навели Франсуа на мысль о тончайших шелковых чулках, которые Беби не снимала даже на даче.

И эта женщина, которой уже долгие месяцы не приходилось раздеваться при мужчине, носит белье куда изысканней, чем самая опытная кокетка!

Вот о чем первым делом подумал Донж — просто так, как практичный человек, констатирующий факт. Это не вызвало в нем ни возмущения, ни досады, он не был скуп.

Второй мыслью, пришедшей ему в голову, когда он представил себе жену обнаженной, была мысль, что у Беби при всем ее изяществе, при всей красоте лица тело — вялое, дряблое и пассивное, кожа — блеклая и не слишком соблазнительная.

«Один кусок сахара, мама?»

Нет, перед этой фразой Беби произнесла еще одну, Франсуа вспомнил ее только сейчас, а ведь она должна была тогда поразить его.

— Налей мне сливянки, Феликс, — попросила Жанна, раскинувшись, как одалиска, в шезлонге и закуривая новую папиросу.

Феликс был вне поля зрения Франсуа. Наверное, сидел сзади. Ему, естественно, пришлось бы подойти к столу. Но тут поспешила вмешаться Беби:

— Не беспокойся, Феликс, я налью.

С чего бы это? Беби предпочитает, чтобы прислуживали ей, а не она. Очевидно, ей было нужно скрыть то, что делается на столе. А тот стоял так, что все кресла оказались по одну сторону и перед Беби никто не сидел.

И лишь чуть позже она спросила:

— Один кусок сахара, мама?

Франсуа не вздрогнул, не нахмурился. Все происходило как-то легко, почти неощутимо. Он только чуть скосил глаза, переведя их на г-жу д'Онневиль. Теперь он припоминает, что теща приоткрыла рот, словно собираясь сделать замечание, но сдержалась, решив — не стоит труда. Заговори тогда г-жа д'Онневиль, они наверняка услышали бы: «Тебе уже двадцать семь, дочь моя, и ты до сих пор не знаешь, сколько сахару я кладу в кофе!» Это вполне в ее духе.

Но она промолчала. И слава богу.

По всей видимости, Беби начала разливать кофе по чашкам. В Каштановой роще употреблялся только сахар, каждый кусочек которого заворачивался в отдельный фантик.

Беби понадобилось заговорить, чтобы нарушить тишину, отвлечь внимание — так делает иллюзионист, готовя фокус. Дрожали ли у нее при этом пальцы? Стесняло ли грудь от волнения?

Франсуа не мог этого знать — он видел жену только со спины. Как бы то ни было, в руке, красота которой приводила всех в восторг, был зажат пакетик с белым порошком: «Один кусок сахара, мама? А тебе два, Франсуа?»

Разумеется, Беби знала, сколько сахара положить мужу, но пока она, стоя ко всем спиной, снимала обертку с двух кусков сахара и одновременно сыпала в чашку белый порошок из пакетика, ей нужно было ощущать каждого на своем месте, слышать голоса всех без исключения.

А вот доказательство: она не спросила про сахар ни сестру, ни Феликса. А вот еще одна улика, хотя при желании можно припомнить целую сотню таких же: Беби забыла налить сестре сливянку, а ведь сама помешала Феликсу исполнить просьбу Жанны.

Итак, даже если в тот момент Франсуа не задумался над происходящим, не вник в факты и не оценил их по достоинству, он тем не менее почувствовал в поведении Беби нечто необычное, подозрительное, даже угрожающее.

Почему он не придал этому значения? Возможно, потому, что людям свойственно пренебрегать предчувствиями такого рода.

Он не встревожился, даже когда пил кофе и ощущал неприятный привкус. Готов был забеспокоиться и все-таки смолчал. Почему? Потому, что привык держать свои наблюдения при себе. Потому, что ни с кем из присутствующих, если не считать Феликса, у него не было, в сущности, ничего общего.

Франсуа не обольщался. Он был человек трезвый, без иллюзий. В Каштановой роще Донж чувствовал себя дома не больше, чем в номере гостиницы. Нос сына — вот и все, что напоминает здесь о нем. А тут еще с некоторых пор мальчуган вроде бы стал дичиться отца.

Сев наконец на место, Беби, видимо, испытала облегчение, коль скоро смогла выпить свою чашку кофе.

Конечно, мысль об отравлении и не возникала у Франсуа. Это был обычный воскресный день в кругу семьи с его великолепной пустотой и необъятным молчанием, просторы которого каждый, раскинувшись в кресле, пересекал как ему вздумается. Кто первым открывал рот, тот, видимо, первым и возвращался из этого путешествия без приключений.

Франсуа не спал, но сознание его оказалось слегка затуманенным в тот миг, когда где-то внутри него родилась дурнота и он с удивлением почувствовал, как она распространяется по телу.

«Засорение желудка, — решил он сперва. — Должно быть, из-за кофе. Надо бы пойти и вызвать рвоту. Но стоит ли?»

Перспектива прогулки под палящим солнцем не вызвала у него восторга, но почти тотчас же ему в затылок вонзились ледяные иголки и в висках застучала кровь.

Франсуа никогда не болел. Может быть, утром, натягивая теннисную сетку, он слишком долго пробыл на солнце?

Дурнота усиливалась. Франсуа покрылся холодным потом. Впервые в жизни ему показалось, что он чувствует в позвоночнике собственный спинной мозг.

Он не любил, чтобы ему докучали, и сам старался не обременять окружающих. Он молча встал, думая лишь об одном — только бы дотерпеть до ванной. Уже торопливо шагая по аллее, казавшейся ему на сегодняшнем солнцепеке особенно красной, он убеждал себя: «Это невозможно».

Симптомы отравления мышьяком… Франсуа их знал — он был химик. В таком случае…

В столовой он чуть не сбил с ног Марту, которая убирала посуду в буфет. Не сказал ни слова, но заметил, с каким удивлением она на него посмотрела. Медлить было нельзя. В ванной он успел сорвать с себя крахмальный воротничок, сбросить пиджак и засунуть палец в рот.

Его немного вырвало, но внутри все горело. Вырвало прямо на пол. Плевать! Затем, чувствуя, что его сковывает холод, он с ужасом крикнул в окно:

— Феликс!

Франсуа боялся смерти. Он страдал. Знал, что ему предстоит страшная борьба и все-таки не мог не думать: «Значит, она сделала это…»

Беби никогда не угрожала его убить. Он не допускал мысли, что в один прекрасный день жена отравит его. Однако теперь почти не удивлялся и не возмущался. По правде говоря, даже не держал на нее зла.

— Что с тобой?

— Вызови врача. Срочно!

Бедняга Феликс! Он предпочел бы мучиться сам, лишь бы не видеть страданий брата.

— Доктор приедет? Хорошо. Принеси молока из ледника. Прислуге — ни слова.

Он еще не успел похвалить себя. Разве он не подумал обо всем? Не делает все необходимое, не сохраняет самообладание? А три женщины по-прежнему сидят в саду под оранжевым зонтом. О чем думает Беби, поглядывая на открытое окно?

Значит, это действительно так… Сколько лет!.. И никто ничего не заподозрил, даже он сам! Заблуждался, как все, или, вернее, ничего не видел…

Нет, неправда. Разве у него не бывало иногда каких-то предчувствий, как только что с этим сахаром? Но предпочитал не задумываться и…

Франсуа не терял сознания, но в голове у него все смешалось: доктор, перепуганный Феликс, промывание желудка, холод плиток пола, его собственные руки, которые ритмично сводил и разводил кто-то, усевшийся, казалось, ему на грудь.

— Ваш брат отравлен сильной дозой мышьяка. Но, по счастью… — донесся голос доктора.

— Немыслимо! Кто мог это сделать? — воскликнул Феликс. — Мы провели день в семье, посторонних не было.

Франсуа переоценил свои силы: он всерьез полагал, что ему удалось скривить губы в иронической усмешке.

— Нужно вызвать по телефону «скорую». В какую клинику его отвезти?

Франсуа корчился в судорогах, внутренности жгло огнем, но все же, кривясь от боли, он выдавил:

— Не надо в клинику.

Это из-за доктора Жалибера. Его клиника не достроена. Если Франсуа отвезут в другое место, Жалибер обидится: Донж попадет в руки одного из его коллег, а в городе это истолкуют превратно.

— В больницу святого Иоанна.

Опять голос доктора, честного, очень добросовестного человека:

— Я вынужден уведомить прокуратуру. В воскресенье Дворец Правосудия закрыт. Но я знаком с помощником прокурора. Телефон, кажется, восемнадцать-восемьдесят. Господин Донж, вызовите мне восемнадцать-восемьдесят.