Смерть на рыболовном крючке. Горячие дозы. Тяжкие преступления - Гоуф Лоуренс

— Теперь мы можем пойти на автодром? — спросил Шон.

Уиллоус взглянул на часы — половина третьего. С утра он легко позавтракал, второго завтрака вообще не было, и он почувствовал, что голоден.

— Давайте сначала поедим чего–нибудь, — предложил он.

— Можно взять пиццу? — спросил Шон.

— Конечно.

— И кока–колу?

— Все, что хотите.

— Что ж, я не возражаю присесть где–нибудь на пару минут, — согласился сын.

Уиллоус поддержал это заявление. С тех пор как они пришли на ярмарку, ими было пережито множество впечатлений. Они познакомились с несколькими выставками, посмеялись над каждым искаженным изображением в зале кривых зеркал, визжали от страха и наслаждения в Туннеле Судьбы, не считая времени, потраченного на стояние в очередях. Иными словами, бесконечно длинные периоды вынужденного безделья чередовались с моментами радостного возбуждения.

Не существует на свете детей, которые бы не жаловались. Но кажется, его сын и дочь воспринимали паузы как подарок, а что касается самого Уиллоуса, то он был доволен тем, что находится рядом с ними, принимая участие в небольших радостях и огорчениях, которые подарил им этот день.

В одном из множества выносных ресторанчиков, рассеянных по ярмарке, Уиллоус заказал греческий салат и ананасовую пиццу.

Подавала еду женщина лет пятидесяти, у которой, казалось, под выцветшим лимонно–зеленым рабочим халатиком никакой другой одежды не было.

— От этих печей такая жара, — сказала она, уловив его удивленный взгляд. — Хотите что–нибудь выпить?

— Большой кофе и две маленьких кока–колы.

Женщина достала из–под прилавка маленькую, заранее сложенную картонную коробку без крышки и указательным пальцем вставила боковые защелки. Уиллоус наблюдал, как она заполняет коробку кусками пиццы, салатом и безалкогольными напитками. На прилавке лежала стопка бумажных салфеток. Он взял себе три. Женщина послюнявила огрызок карандаша и, набросав несколько цифр на обрывке газеты, сообщила:

— С вас семь пятьдесят.

Уиллоус протянул десятидолларовую банкноту и положил в карман сдачу.

Энни и Шон заняли ближайший стол. Он сел рядом и разделил еду на троих.

— Ты взял какие–нибудь соломинки? — спросил Шон.

— Здесь их нет.

— А ты спрашивал?

— Нет, но я видел.

— Мама всегда дает нам соломинки…

— Нет, не всегда, — сказала Энни, быстро придвигаясь к отцу.

Уиллоус медленно ел нарезанную ломтиками пиццу. На вкус она была даже хуже, чем на вид. Он подцепил пластмассовой вилкой немного салата.

— Ты можешь взять и мой тоже, если хочешь, — сказал Шон, слизывая томатный соус со своих растопыренных пальцев.

— Невкусно, — сказала Энни, отставляя тарелку.

— Могу я получить на десерт сахарную вату? — хитренько улыбнулся Шон.

— Конечно, только если съешь немного салата.

Уиллоус отставил в сторону пустую картонную коробку, сделанную просто, но элегантно.

Энни придвинулась поближе к отцу.

— Можно тебя спросить кое о чем, папа?

— Что за вопрос, душенька, конечно!

— Почему ты ушел из дома?

Хотя Уиллоус и предполагал, что подобный разговор может случиться в любое время, вопрос все равно оказался для него неожиданным. Он посмотрел через стол на сына. Мальчик играл вилкой, стараясь расширить расстояние между ее пластмассовыми зубьями.

— Ты разве не говорила об этом с мамой? — осторожно посмотрел на дочь Уиллоус.

Энни кивнула.

— И что она сказала?

— Что ты отдаешь так много времени работе, что его не хватает для семьи. Но это несправедливо, и она не собирается больше терпеть это.

Ничего нового, в общем–то, он не услышал.

Уиллоус отрывал кусочки бумажной салфетки, комкал их и бросал в кофейную чашку. Он занимался этим, ожидая, чтобы дочь выговорилась. Это была хитрость полицейского, так называемый способ затягивания паузы и снятия напряжения. Он не раз применял этот способ на допросах. Очередным щелчком он отправил еще один бумажный шарик в кофейную чашку. Ему не пришло в голову, что его восьмилетний сын безмолвно принимает участие в этом разговоре.

Энни сделала глубокий вдох и снова заговорила:

— Я сказала маме, что хотела бы видеть тебя хоть изредка. Это ведь лучше, чем не видеть совсем. И что я очень скучаю по тебе.

Уиллоус вместо ответа протянул руки, и дочь бросилась в его объятия, глаза ее были полны слез.

— Когда–нибудь ты все же придешь домой, папа?

— Я очень надеюсь на это, Энни.

Уиллоус проглотил ком, остро почувствовав вкус горя.

— Я ведь тоже скучаю, и ты это знаешь. Скучаю по всем вам, очень сильно скучаю. Но именно теперь вашей маме нужно некоторое время побыть одной.

— Почему?

Уиллоус вручил Энни оборванный остаток салфетки.

— Потому что она должна подумать обо всем и решить, чего она хочет, — ответил он.

Он взял салфетку из беспокойных рук Энни и нежно осушил ее слезы.

— Я должен дать ей столько времени, сколько она захочет, душенька. Это пока нелегко тебе объяснить, но это так.

— Взрослые выдумки! — решительно сказала Энни.

— Возможно, — ответил Уиллоус, не зная, что сказать, чтобы девочке было понятно.

Вилка сломалась с сухим треском. Кусочки белого пластика рассыпались по столу подобно разлетевшимся костям небольшого животного.

— Извини, — сказал с мрачным видом Шон.

Пытаясь разрядить обстановку, Уиллоус щелчком отбросил от себя кусочки пластика обратно к сыну. И поднялся.

— Пойдемте отсюда, хорошо? Давайте уткнемся в сахарную вату, а потом возьмем несколько рулей и лягнем осла.

— Лягнем кого? — спросила Энни с удивлением.

— Это — жаргон «Формулы один», — сказал Уиллоус. — Профессиональный жаргон автодрома.

— Согласна, если ты приглашаешь меня.

— Лягнем осла! — радостно выкрикнул Шон.

Женщина в лимонных одеждах быстро вытерла прилавок влажной тряпкой.

Уиллоус приветственно помахал ей, и она улыбнулась в ответ, тоже махнув рукой.

Уиллоус прикоснулся к банту дочки.

— Позволь мне, — сказал он, — приподнести тебе букет сахарной ваты.

Энни, подумав, спросила:

— Розовой или голубой?

— Как скажешь, конечно.

— Розовой!

Глава 27

Мэнни показали на единственное место у стола на заднем дворике, которое не было защищено полосатым зонтом. Он сел. Хрупкий металлический стул скрипнул под его тяжестью. Феликс был в бейсбольной кепке «Калифорнийских ангелов»[2], дешевых резиновых сандалетах, мешковатых белых брюках и рубашке, разрисованной фруктами. Миша сидела слева от Феликса. На ней были необычные летние очки с зеркальными линзами и розовато–лиловое бикини. Юниор принес из дома огромную стеклянную чашу, наполненную овощной смесью.

— Ты читал Стейнбека? — спросил Феликс Мэнни.

— Кого?

— А какого ты мнения о пленке?

Мэнни, не зная, что сказать, пожал плечами.

— Девяносто секунд, — сказал многозначительно Феликс.

— Что?

Миша повернулась, наклонив голову набок, солнечные лучи потянулись от ее очков к глазам Мэнни. Он перевел взгляд на розовый, по форме напоминающий сердце бассейн, который занимал большую часть двора.

— Я сказал «девяносто секунд», имея в виду, что именно столько времени заняла в восьмичасовых новостях передача о твоей маленькой проделке, — объяснил наконец Феликс.

— Юниор сам оборудовал «Эконолайн». До него это был дерьмовый бордель на колесах, привлекавший внимание только своей яркостью.

— Как видишь, станция получила полицейское сообщение очень быстро, — сказал Феликс.

— Видимо, так, — неуверенно заметил Мэнни.

— Ты сам звонил им?

— Кому, полицейским?

— Нет, Мэнни. Работникам телевидения.

— Иисус! Нет, конечно, нет!

Утреннее солнце озарило череп Мэнни. Он вытер пот со лба. Феликс Ньютон снова пристально посмотрел на него своими темными, казавшимися особенно яркими на изрезанном морщинами лице глазами.