Священник - Кен Бруен

class="p1">— Мы не отнимем у тебя много драгоценного времени.

Читай: садись в машину, сука.

Я сел.

Второй влез сзади меня, водитель поправил зеркало, вернулся в трафик. Сидевший рядом со мной пользовался лосьоном после бритья — ведрами. Я не сразу опознал бренд… потом… «Брют». Блин, я и не знал, что его еще выпускают. Может, он его хранил, скупив весь рынок. В начале семидесятых это был главный аромат. Продавался в характерном зеленом флаконе с серебряным медальоном, — мужики за него хватались, как за благословение. Женщинам всегда приходилось непросто, но та эпоха «Брюта» наверняка стала одним из самых черных пятен истории. Потом он взял и пропал.

Я взглянул на левую руку мужика. Обручальное кольцо. Может, жена решила, что с таким ароматом он точно не загуляет. Мы проехали Милл-стрит, я спросил:

— Мы не в участок едем?

И никто не ответил. Если меня собирались утопить в бухте, то после «Брюта» и это будет облегчением. Мы проехали через Солтхилл, мимо Блэкрока, свернули в гольф-клуб. Остановились, мужик впереди сказал:

— Выходи.

Я вышел, водитель бросил:

— Он ждет в баре.

Я посмотрел на мужика сзади, на водителя, спросил:

— Вам платят за вредность?

Проблеск улыбки, потом окно поднялось. В детстве я бывал здесь не раз — искал мячики для гольфа. Обычно меня отсюда гоняли. Мне здесь было не место — и никогда не будет. Я вошел мимо множества мужиков в ярких свитерах, которые громко говорили что-то вроде «бёрди… с четырех ударов… игл» так, будто это прям что-то значит. Нашел бар, и там за столиком у большого окна сидел Кленси. В свитере в ромбик и — я клянусь — кравате. Никто, абсолютно никто не носит краваты, кроме Роджера Мура и редких масонов. Даже Эдвард Хит умудрился от них отучиться. Джон Мейджор хотел носить, но духу не хватило.

На Кленси были штаны для гольфа — такие блестящие, которые натирают бедра и скрипят на ходу. Слипоны из кордовской кожи. Лицо багровое, плотное, откормленное. На голове, когда-то полной волос, зачес привлекал внимание к растущей лысине. Перед ним — кофейник, одна чашка.

Я подошел, чувствуя себя бедным родственником, чья единственная задача — клянчить. Он уставился на меня, сказал:

— Садись.

Я сел.

Мы побуравили друг друга взглядами, как полагается мачо. Не сказать, что в мои времена в полиции мы были большими друзьями. Я вылетел, его повысили. В голове заиграла перевернутая версия гимна «О, благодать». «Был жив и чудом стал мертв».

О да.

— Нога так и хромает, нормально не встает, — сказал он.

Я улыбнулся, подумал: «Игра началась».

Ответил:

— У меня это хотя бы видно.

Появился официант, спросил, нужно ли суперу подлить кофе, потом посмотрел на меня. Кленси сказал:

— Он не член клуба.

Это их обоих весьма повеселило. Я подождал, и он достал из кармана визитку, метнул на стол. Я увидел:

Тейлор и Коди

Расследования

По поводу разводов не обращаться.

— Это прикол? — спросил он.

— Для Коди — нет.

— Открываешь бизнес — лучше обзаведись лицензией.

— Так точно.

Он взял кофейник, налил себе чашку, добавил сливок, сахар, отпил, сказал:

— Ах… замечательно.

Потом:

— Я удивился, когда тебя выпустили из психушки. Уж думал, мы от тебя избавились.

Это я оставил без ответа. Хочет играть грязно — пусть хоть весь изваляется. Из коридора его позвали на игру. Я сказал:

— Ты уж не опаздывай из-за меня.

Он приготовился подняться, сказал:

— Убитый священник — даже не думай в это соваться.

Я поднял руки, сказал:

— С какой стати?

Он мощно отрыгнул, сказал:

— Послушай, Тейлор, и послушай внимательно. Я знаю о тебе все. Говорят, этот ненормальный отец Малачи, который наверняка жарил твою старушку, попросит тебя о помощи.

Хотелось сбить эту наглую улыбку с его рожи, спросить, правда ли, что его мама была общегородским аттракционом. Сказал:

— Если так много знаешь, почему упустил, что у нас с Малачи терки? Не такие, как у нас с тобой, но суть ты понял.

Он наклонился, обдав запахом мяты изо рта:

— А насчет работы охранником можешь забыть. Я им сказал, что с тобой связываться не стоит.

Наблюдая, как меня это тряхнет, он произвел контрольный выстрел, который придерживал до конца.

— А если твоя фирма хочет что-то расследовать, испытать твои навыки дедукции, то у меня кое-что есть.

Ничего хорошего я не ждал, но спросил:

— Да? И что же?

Он выпрямился во весь рост, расправил плечи — перед зеркалом репетировал, — сказал:

— Из канала выловили алкаша. Мы только поняли, что ему было лет пятьдесят. Тебе ничего не говорит? Может, раскроешь для нас, упростишь нам жизнь?

У меня заколотилось сердце. «Джефф», — подумал я.

Стараясь ничего не выдать в голосе, спросил:

— Как ты тогда понял, что это алкаш?

Он выждал, потом:

— По вони.

Как бы сказали американцы, моя тачка уже свалила. Я прошел вдоль подъездной дороги клуба с гудящей головой, думая только одно: «О Боже, если Бог вообще есть, пусть это будет не Джефф».

Остаток утра выяснял, где тело. Утомительно, раздражающе, но главным образом — мучительно. В полпятого был в городском морге, наконец получив разрешение увидеть труп. Я стоял перед металлическим столом с телом, накрытым простыней, в окружении стен казенно-зеленого цвета, не в себе от запахов, настоящих и воображаемых. Санитар нетерпеливо спросил:

— Готовы уже?

Нотка жалобы, но, как бы ни хотелось, избить его было нельзя. Я кивнул, и он, словно какой-то третьеразрядный художник, театрально сдернул простыню — его главный трюк для вечеринок.

Я крепко зажмурился и взмолился, по старинке торгуясь по-католически, прошептал:

— Боже, если это не Джефф, больше никогда не буду курить. Даю слово.

А что у меня еще оставалось? Да и это предложение даже в лучшие времена жалкое, подозрительное. В детстве, если чего-то хочешь — чего-то невозможного, например, нормального отношения матери, — идешь в аббатство, ставишь свечу и торгуешься. Говоришь Пресвятому Сердцу: «Если мама не будет ругаться, я не стану ненавидеть людей».

И тому подобная фигня.

Никогда не помогало. Презирала меня до последнего злобного вдоха — тоже достижение. Я вспомнил Джеффа, его любовь к той девочке, как его глаза загорались от ее улыбки. Вспомнил и его лицо, когда он понял, что переломанное тельце на дорожке — его дочь. И лежала она там — с вывернутой головой, лужицей крови под ухом, — потому, что его лучший друг, я, не уследил.

В нашу самую первую встречу таблички его паба гласили: «"БАД ЛАЙТ" НЕ НАЛИВАЕМ». Он был моего возраста и всегда носил жилет, черные