Антология советского детектива-43. Компиляция. Книги 1-20 (СИ) - Корецкий Данил Аркадьевич

— Извините, я забыл дома деньги, — сказал я бармену, покраснев как кумачовый флаг. — Извините, я занесу попозже…

— Что вы! Что вы! — замахал он руками. — Ради бога! В сущности, мне должны ваши брюки, отведавшие хороший молт, так что спишем на форс-мажор.

Я вышел на улицу, я шел, как во сне, я не знал, что предпринять — шутка ли, оказаться без гроша в кармане! Искать банк, но уже поздно. Звонить Андреа в Англию? Абсурд. Дожидаться завтрашнего дня? Мысли прыгали с одной на другую, возвращались и неизменно застывали на главном: неужели заманили? Если да, то зачем? Расплачиваться за грехи отца и может быть, всего рода? Я кожей чувствовал за собой наружку, хотя не видел ничего конкретного, ничего подозрительного, словно на одной из планет был запрятан Большой Глаз, поворачивавшийся вслед за мной. В этот момент мимо меня пробежал молодой человек в свитере и джинсах, бежал он легко, чуть-чуть подпрыгивая на ходу, торопился и не смотрел по сторонам. И вдруг из заднего кармана джинсов вылетело нечто и хлопнулось о землю.

— Молодой человек! — вскричал я ему вслед, но он ничего не слышал, даже головы не повернул.

Я посмотрел на выпавшую вещь и не поверил глазам своим: это было мое портмоне. Я судорожно вцепился в него — деньги и две кредитные карточки (одна «золотая») лежали на месте. Тут я обнаружил рядом с собой коротко стриженного, улыбчивого амбала, который тоже радовался находке.

— Что, дед, повезло нам с тобой!

Уже одно обращение, пахнувшее онучами и богадельней, к тому же без привычки (в лондонской тюрьме никто не подчеркивал разницу в возрасте даже из самых добрых побуждений) привело меня в бешенство.

— Это мое портмоне! — заявил я твердо.

— Ты что, отец, от счастья спятил? — искренне удивился амбал.

— Мое, мое! — настаивал я тупо.

— Ну, ты и хмырь! Разве эта штука не выпала из штанов пробегавшего чувака?

— Все равно мое! — аргументация не отличалась блеском.

— Первый раз такого чудака встречаю. По закону положено находку делить.

— Да она мне принадлежит!

— Чем докажешь? — настаивал парень, улыбаясь, но уже зловеще.

— Там мои кредитки.

— Чем докажешь, что они твои? А пин-коды помнишь?

— Вот сейчас вызовем милицию и разберемся! — отрезал я.

Глупый, постаревший Алекс, разве ты в прошлой жизни не хохотал над слабаками, призывавшими милицию в любой экстремальной ситуации? «Милиция!» — кричал честный пенсионер, у которого свистнули в трамвае двадцать копеек. «Милиция, караул!» — вопила тетка вслед мотоциклисту, сорвавшему с плеча сумочку. «Милиция!» — орал пьяный под ударами тинейджеров, обшаривавших карманы. Моя милиция меня бережет. Тут вдруг появился тот самый прыткий молодой человек в джинсах, вырвал у меня портмоне и раскрыл его.

— Да тут было в два раза больше! Куда ты дел все, гад? Давай зайдем в этот кабак и разберемся!

Кабак оказался часовой мастерской, правда, часовщику не хватало лишь черной повязки на глаз, чтобы выглядеть пиратом Сильвером, в примыкавшую комнатушку мы втроем и заскочили.

— Вот что, старче, добавляй сюда ровно украденную половину, а если нет нала, бери кредитку и вынь из банкомата! Какой же ты сукин сын!

От быстроты и неординарности событий мои мозги стали на ручной тормоз, сообразительность, присущая герою зарубежных гор и долин, бесследно испарилась, и я передвигался в мерцающем тумане, смутно соображая и отображая. Тем не менее выражение «сукин сын» оказалось красной тряпкой, подвигшей быка на атаку двух тореадоров: неожиданно для себя я прыгнул и ногами (не ощущая подагры) нанес несколько эффективных ударов по челюстям подонков. Они рухнули и тут же ретировались, не успев прихватить свои разломанные зубы.

Куда нам плыть после столь умопомрачительного события? И нужно ли плыть вообще? Остановись, путник, замри вместе с мгновением, пережди эти часы в пустоте и покое. В растерянности я заскочил в уличное кафе и заказал томатного сока, грустно вспоминая, как во время демонстраций, упросив соседа подержать портрет с очередным вождем, мы забирались в вонючие подъезды и самозабвенно глушили водку прямо из бутылки. Пели песни — утро светит — прощай любимый город — страна моя, ты самая любимая — где любимый Усатый живет. Танцевали в сквериках под баян, девушек не прижимали, и так и шли до самого конца, до апогея, а потом все рассыпалось, превращалось в отдельных людишек, несущих постеры и портреты, и уже не было ощущения единства — так и Держава обломилась, утратив напряженность порыва. И не надо искать всемирного счастья, корежить свою и чужие жизни — ведь на земле и так всего достаточно, надо только уметь разглядеть и осознать. Да, да, маленькие радости: внезапно исчезнувшая мозоль, ночная луна, великолепный поцелуй после кружки пива, опять же берлингтонские носки… Слаб и прихотлив хомо сапиенс, все его тянет в вышину, а жизнь с улыбкой несется мимо, и только у гробовой доски понимаешь, что ты ее, в сущности, пропустил.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

Томатный сок взбодрил меня и снял неприятный осадок после тошнотворного происшествия. На улице вдруг засветило яркое солнце, я покрутился, прошел мимо Peter Iljich с игривыми мальчуганами и свернул на знаменитый бульвар, удивляясь, что в нашем суровом климате деревья не превратились в сухие пни. Еще бы не удивляться, если знаменитый бульвар Сен-Мишель в Париже давным-давно выродился в обветшалые кущи, а Булонский лес с мифическими рыжиками отдыхает на фоне парка имени Буревестника, и это при вполне приличном французском климате. Навстречу стадами шли хорошенькие фемины, их вид ослеплял, давил, возносил к небу, и хотелось валить и валиться на траву, загонять на березки, гнаться за ними по веткам деревьям, взлетать и ловить за хвосты на пути к луне. Вот одна коснулась пуговиц на своем пальто, и оттуда сверкнула голая грудь… что такое? Что за бред? Неужели я не выпустил пар в Лондоне, и продолжается посттюремный синдром?

Я энергично двинулся в подземный туалет на бульваре, недалеко от памятника великому ученому, очень похожему на одинокий перст, но с удивлением обнаружил, что оазис преобразился в магазин, торгующий шмотками. Где обрести желанный покой? Раньше в подобных случаях я напускал на себя важный вид и, не замечая швейцара (если он преграждал путь, приходилось верещать по-английски, — это помогало), входил в дорогой отель, где можно было отвести душу в комфортабельных условиях. Но в данных обстоятельствах путешествие в роскошь заняло бы время и грозило непредсказуемыми последствиями, поэтому пришлось прогалопировать к Музею Изящных Искусств, купить билет и обосноваться в скромной кабинке заведения рядом с гардеробом.

Глава десятая, терапевтическая, пургено-мезимо-неотразимая

И конечно, жизнь прекрасна. И конечно, смерть страшна, Отвратительна, ужасна, Но всему одна цена. Помни это, помни это — Каплю жизни, каплю света… «Донна Анна!» Нет ответа. «Анна, Анна!» Тишина. Георгий Иванов

И в былые времена с туалетами было туго, однако публика отличалась изобретательностью, любила в этих целях использовать дворики и подъезды, и никому в голову не приходило, что на туалетах можно делать деньги, и немалые. Да и как могли появиться подобные крамольные мысли, если не за горами располагалось норковое светлое будущее с бесплатными лобстерами? Я сам, временами срываясь в пропасть агностицизма, все же верил, верил в образ Нового Человека, и теперь было обидно за бесцельно прожитые годы, выброшенные на иллюзию…

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})

Я вышел к гардеробам и поднялся по мраморной лестнице в зал. Как и десятилетия назад, группа школьниц с любопытством лицезрела гигантского Давида, иные для разнообразия переходили к конной статуе венецианского кондотьера Коллеони и пялились на выдающиеся гениталии лошади. Помнится и я, впервые открывая для себя импрессионистов на экспозиции трофейной Дрезденской галереи, тоже не избежал этого искушения, — в те времена даже скромная картина Буше с полуобнаженной дамой вызывала трепет, она висела в ныне почившем Гранд-отеле, в потаенном углу комнатушки, о которой знали лишь посвященные посетители. И ныне зал импрессионистов импрессировал, вот они, экзотические таитянские картины Гогена, голубой и розовый Пикассо, яркие пляски Матисса. Мурлыча под нос Вертинского («о, как это было давно, такое же море и то же вино»), я прошел сквозь это великолепие и с болью констатировал почти полное отсутствие эмоций: за плечами были Коннот-коллекция и Тейт в Лондоне, Рикс-музей в Амстердаме, несравненный Прадо. Душа моя явно постарела и уже тянулась к добротным старым мастерам, даже барбизонцы тяготили, и только около Рембрандта и единственного Гойи я задержался на несколько минут. В голове обозначилась заповедь Поля Валери, не выносившего переход от картины к картине без прямого стека и кривой трубки: на нашу душу хватает и одной хорошей картины, невозможно проглотить сразу двух жареных вальдшнепов, не утратив вкуса радости.