Комбинация Бруно - Александр Юрьевич Прокудин

ему в лицо суровым немигающим взглядом.

«Черт!» – выругался про себя широко, на пределе анатомии, улыбающийся Лукас. Но решил не сдаваться и следовать плану.

– Это вещи из его кабинета, я все собрал. Он такой там оставил… бардак! Ну, вы видели.

Старуха молчала, все так же пристально глядя ему в глаза. Лукас как бы пустился в «размышления вслух»:

– Что тут сказать, натворил он дел, наш Гильермо. Я имею в виду, с деньгами фирмы и так далее. Может что-то и с рассудком случилось, никогда ведь не знаешь…

– Лукас! – сеньора Гонсалес шагнула вперед и костистыми пальцами обеих рук крепко взяла его за мгновенно окаменевшие от неловкости плечи.

«Если она вздумает плюнуть в лицо, мне и защититься нечем», – подумал зажмурившийся Окампо.

– Спасибо тебе, Лукас! Для Гильермо ты был единственным настоящим другом! – сеньора Гонсалес взяла коробку из рук остолбеневшего Окампо и поцеловала его сначала в одну, а затем в другую щеку.

– Ах, что тут говорить, донья Элеонора, – облегченно выдохнул Лукас. – Я рад, что мы друг друга понимаем.

Лукас собрался было побыстрее убраться, но вспомнил кое о чем.

– Донья Элеонора! А не вернете ли вы мне ключи от кабинета Гильермо? Плохо, когда они на фирме в единственном экземпляре.

– Какие ключи, Лукас? – не поняла Элеонора. – У меня никаких ключей нет.

– Как же… Подождите, а разве на днях вы не заходили к нам? Я имею в виду… – Лукас не договорил, поскольку по реакции матери Гильермо уже понял – она понятия не имеет, о чем он спрашивает. Он улыбнулся: – Ну, неважно! Значит, это был кто-то другой.

И с этими словами, откланявшись, отправился домой.

* * *

«Кто? Кто это мог быть другой?» – думал Лукас, шагая по холмистой улочке, ведущей от дома Гильермо к той части города, где жил он сам. Ни у кого больше ключей от кабинета Гильермо быть не могло.

Кому же достался комплект ключей его погибшего компаньона? И не имеет ли этот «кто-то» отношения ко всему, что произошло с деньгами? А вдруг Гильермо влип в какую-то историю и его шантажом или угрозами заставили сделать то, что он сделал? С его образом жизни это может оказаться вполне здравым предположением…

На всякий случай Лукас позвонил в полицию и поинтересовался лично у Линареса, все еще занятого поисками пропавшего туриста: не было ли среди вещей Гильермо связки ключей? «Нет, не было!» – уверенно ответил комиссар, еще раз посмотрев опись. «Вероятно, они где-то в кустах вокруг серпантина», – предположил он, – «но как их теперь найдешь?».

Это значило, что кто-то подобрал их на месте трагедии и присвоил себе? И приперся ночью в кабинет, чтобы навести там порядок? Чушь.

«Ладно, в принципе, теперь это уже проблема тех, кто перекупает фирму. Предупрежу, чтобы сменили замки!» – решил Лукас, и на время оставил эту нерешенную головоломку. Для него сейчас было главным то, что визит к сеньоре Гонсалес закончился более чем благополучно.

* * *

Еще издали, подходя к собственному дому, Лукас увидел машину Елены. Он немедленно ускорил шаг. Следовало как можно скорее извиниться перед ней за свой, пускай первый и единственный в их совместной жизни, но все-таки явно не доставивший Елене никаких положительных эмоций, запой.

– Елена, душа моя! – позвал Лукас, сразу как вошел внутрь.

Елена не отозвалась, но, пройдя на кухню, Окампо нашел ее и без этого.

Елена стояла у широкого распахнутого окна, выходящего во внутренний дворик, и мелкими длинными глотками пила из высокого стакана молоко. На Лукаса она даже не взглянула, хотя, конечно, понимала, что он тут.

– Елена… – хрипло произнес внезапно ставшими непослушными губами провинившийся супруг. Он откашлялся и начал заново: – Елена! Прости меня, ради бога. Это черт знает, что такое…

Супруга молчала и продолжала пить молоко, разглядывая в окно аккуратные кроны черной акации и цветущий алыми пятнами гибискус.

– Прости меня, пожалуйста, моя любовь! У меня сдали нервы. Гильермо… Он выбил меня из колеи своим предательством. Я соберусь и что-нибудь придумаю. Мы снова…

– Не мы, – перебила мужа Елена. – Ты.

– Я? Что «я»? В каком смысле? – Лукас непонимающе улыбнулся и начал снова. – Мы…

Елена повернулась к мужу. На верхней губе у нее белели молочные «усы».

– Ты. Я ушла от тебя, Лукас. Два дня назад. Хотя ты, возможно, не помнишь.

– Подожди! Что ты говоришь! Елена! Это что? Как? – Лукас вскинул руки к щекам. – Из-за того, что я пил? Впервые за все годы нашей жизни? Это же смешно! Это нелепо! Тот же… Гильермо, вот кто пил по-черному! И ему всё сходило с рук, ему все всё всегда прощали! Знали бы… каким он… Елена, почему? Почему, скажи мне! Я готов извиниться и пообещать, что я больше никогда, никогда…

– Твое пьянство тут совершенно ни при чем, Лукас, – остановила своего супруга Елена. – Я просто больше не могу быть с тобой. Я ухожу.

И она действительно пошла.

Елена вышла из дома с небольшой кожаной сумкой в руках, со сложенными в нее женскими мелочами, за которыми, видимо, и возвращалась. И пошла вниз по улице: как будто без цели, куда глядят глаза.

Лукас выбежал за ней на крыльцо.

– А твоя машина? – крикнул он отчаянно.

– Мне не нужно от тебя ничего, – не оборачиваясь, бросила Елена, не замедлив шага даже на самую малость. – Я приходила, чтобы отдать ее.

– Почему? Почему?! – кричал Лукас вслед, но никакого ответа не получил.

Лукас продолжал кричать вдогонку жене, умоляя ее остаться, с порога дома, в котором они прожили последние пять лет. Дома, купленного для нее, не знавшей никогда такой роскоши. Ютившейся все два месяца своего замужества с Гильермо в двухкомнатном курятнике, в котором не было даже телефона. Не говоря о кофейном автомате, кондиционере, о телевизионной плазме в каждой комнате, о спутниковом телевидении, о гараже с двумя автомобилями последнего года выпуска.

Она ушла, бросив все это, как есть. Такая же, как когда-то пришла к нему от Гильермо.

Разрушенный Лукас Окампо вернулся в дом. Его разум искал ответы на бесконечно, по кругу, возникающие одни и те же вопросы, и не мог найти ни одного. Кроме единственного. Простого и универсального.

Всему виной был проклятый Гильермо!

Лукас почувствовал, как его заново накрывает тяжелой волной ненависти. Огонек ярости, и так обреченный тлеть в его душе до окончания времен, вновь превратился