Фабрика поломанных игрушек - Гера Фотич

промежутках короткого отдыха рыбаки поочерёдно заглядывали под брезент, пили чай, усмехались, и только Эстя, присаживаясь рядом, расстёгивала плащ, прижималась большим телом, точно пыталась защитить от скабрезных шуток мужиков, успокаивала, гладила по голове – прямо как мать в детстве.

Это был первый выход на промысел. По воде, точно белые конверты, ещё плавали ледышки – послания ушедших морозов, но уже можно было раскидывать сети. Погода стояла ветреная. Вышли двумя бригадами на глубину. Начали выкидывать трал. Только доски скрылись под водой. Тут-то Вениамин и попал каблуком ботфорта в ячею. Дёрнуло его, запутало, повалило, да и за борт смайнало. Хорошо, скорость была небольшая – приходилось дель распутывать. Эстя у самого края стояла. Уцепилась за сеть, так что карбас чуть не закрутило, закричала что есть мочи. Ну а там и другие подоспели – вытянули через борт.

Так Щербаков прошёл крещение, но сильно простудился. В бараке холодно было, а из лечения один спирт. Пожалела его Эстя, одна жила – забрала к себе в тёплый дом, уложила в постель, поила молоком с морошкой, настоями трав из старинных рецептов. От жара давала клюквенный морс. С моря приходила, готовила еду на весь день.

В сладкой полудрёме слышал Щербаков, как потрескивают стены, видел до блеска вымытые окна, подоконники с цветами в горшках, вдыхал запах мыла и берёзовых веников, идущий от белых полов. По вечерам видел, как Эстя кряхтя забирается на печку, поджимает свои большие ноги, что-то бормочет.

А когда слабость у Вениамина ушла – не утерпела спасительница – рухнула к нему на перину, обхватила, точно куток, набитый рыбой. Стала ёрзать, скидывая сапоги, цепляя носком один за другой, пока те не грохнулись об пол, как чугунные утюги. Прижала голову Вени к груди, будто накормить хотела, задрожала огромным телом, заохала со стоном, затискала точно ребёнка, залюбила до самого утра. Да так что и на работу утром не вышла в первый раз.

Через день пришла на смену Эстя в блестящих вымытых сапогах, яркой косынке под шерстяной шапкой. Ремнём телогрейку стянула, обозначив талию. По счастливому просветлённому лицу, девственному румянцу да улыбке, которую она не в силах была скрыть, поняли рыбаки – свершилось что-то с их напарницей…

И была бригадиром прощена.

С тех пор в окнах её дома засветились беленькие в цветочек занавески в сборку…

Пару месяцев назад сослуживец привёз Щербакова в этот рыбхоз на побережье Белого моря. Приняли их с удовольствием, накормили, поселили в барак. Подобрали на складе тёплые штаны, сапоги с мехом внутри и телогрейки. На первых порах определили в подсобники. Надо было сети латать, судёнышки готовить, подносить смолу, битум топить в бочках. Сильно уставали демобилизованные, с нетерпением ждали тепло, когда пойдёт рыба, подскочат заработки. Вот и дождались.

Но денег оказалось не так много, как хотелось, и пока Вениамин выздоравливал, сослуживец подался дальше за длинным рублём. Перед отъездом зашёл навестить больного:

– Ну, Веня, свезло тебе – так свезло! Лучше б я вместо тебя в сети упал. Лежал бы сейчас на твоём месте, девку ожидал. Ты теперь за ней как за каменной стеной! Счастливый!

«Что за счастье? – думал Щербаков. – То, что не утоп – это да. А баба – так они все одинаковы, прилипнут – не оторвёшь. Уж наслушался в армии рассказов – каждой своё надо. Эта хоть ничего не просит, кроме любви. Всё сама делает. А что мне, жалко? Хотя с ней не поспоришь – вон лапищи какие! Привыкла метрового лосося из сети выдёргивать! Шлёпнет – мало не покажется. Даже мужики её побаивались. Только бригадир молча зыркал да при дележе рыбку подбрасывал что послаще…»

Так и остался Щербаков на промысле, окружённый заботой влюблённой поморки.

– Винюш, а Винюш, дородно тобе со мной? – ласково спрашивала Эстя у Щербакова, возвращаясь с промысла. Старалась голос делать мягче, сглатывала, чтобы хрипотцу убрать, вспоминала, как в девчатах к матери ластилась. Обнимала «мужчинку» огромными руками, точно ковшами экскаватора. Не обращая внимания на приготовленную им еду, тянула за полог, на ходу сбрасывала пропахшую рыбой телогрейку с прилипшей чешуёй. Шептала: – Дитятко хочу от тобе умного токого – кок ты. Посторайся ж. Оть сыну иль дочу. Всё одно полюблю, кок тобя… Ну, довай же… довай…

А потом долго гладила Вениамина, нашёптывала ласковые слова, половину из которых Щербаков не мог разобрать, а только чувствовал в них какую-то древнюю вековую похоть и сладостную истому, от которой голова шла кругом, ни о чём думать не хотелось. Рассказал о своей первой любви, о сыне. Сам интересовался:

– Откуда имя у тебя такое?

– Ботюшка нарёк, – улыбалась Эстя, – як родилась, он здесь поможил гидрологам. Слыхал про эстуарий. Эт устье реки, что в прилив утопляется. Вот в душу-то и зопало слово. Ток сразу порешил нозвать. Но пришлось укорочить – власти не регистрировали. А чо, тобе не кажется? Так кликай по-другому… А я всё одно как эстуарий – тобою ласкою заполняюсь!

Щербаков спрашивал Эстю:

– Почему ты говоришь, что пойдёшь по воду? Надо говорить: пойду за водой!

Эстя удивлялась:

– Як же я за водой пойду? Позади неё шоли? – смеялась, обнимала, – сынок у тебя есть, рожу тебе девочку-клюковку!

Первые дни видел Вениамин, что не отличается девушка красотой – лицо круглое, точно луна, глазки маленькие, зубки мелкие, неровные, с червоточинками. Но со временем замечать перестал – принимал её всю целиком единой волной, захлестнувшей его плоть и куда-то несущей. Окунался в тепло ласковое, женское, чувствовал свою зависимость, её благодарность. Нравились её руки-лопаты, которыми она могла поднять чан с горячей водой для помывки или отнести распаренного Веню в постель – чего девушка особенно ожидала и любила!

Никогда не испытывал Вениамин такой заботы, ни в детстве, ни после. Эта любовь обрушилась на него лавиной, не принимая протестов. Точно под паровоз попал – переломала всего до косточки, а потом вновь собрала, как заново родила. Лаской затмила все мысли и чувства, заставляя подчиняться своей мощи и объёму.

Солнце не заходило – катилось по кругу, точно не могло определиться с местом отдыха, где залечь, отдышаться. В комнате было светло. И сутки начинались у Щербакова с приходом Эсти. Хотелось сделать ей что-то приятное – услужить такой