Александр Чернобровкин - Время - ноль

Ознакомительный фрагмент

– Хватит, – оборвал Сергей. Своей ненависти под завязку, суметь бы переварить.

– Сереж, а у тебя есть друзья?

– Нет.

– Это хорошо...

– Был одни настоящий. Был, да весь вышел... – сказал Сергей. Нет, врет, и сейчас есть друг и тоже настоящий – восьмизарядный, системы Макарова, во внутреннем кармане пиджака лежит. Завтра надо будет смазать и спрятать в надежное место.

– Друга вспомнил, да? – погладив его руку, спросила Оля.

– Угу, – лениво ответил Сергей. Спать не хотелось, но глаза закрывались сами собой.

– Расскажи, какой он был.

– Непохожий на всех: плохой снаружи, а не внутри...

5

Познакомились в поезде «Ашхабад-Чарджоу». Всех «чипков» – нарушителей дисциплины – построили однажды утром с вещами на плацу гауптвахты и повели на железнодорожную станцию, где посадили в прицепной общий вагон. Сергей Гринченко попал в вагон одним из первых, проскочил в середину его и занял свободную вторую полку, расположенную по ходу поезда. Местной газетенкой на непонятном языке, забытой кем-то на столе, он стер толстющий слой пыли с полки, лег на нее, примостив под голову вещмешок, и принялся наблюдать, как обустраиваются соседи. Из разговоров понял, что они из одной части, попались на «приведение себя в нетрезвое состояние». Этот бюрократический фразеологизм представляется Сергею в виде солдата, взявшего себя за ухо и ведущего в мрачное подземелье, заполненное клубящимся, хмельным туманом, где солдат с радостью обменивает трезвое состояние на приятное. Соседи так и не осознали своей ошибки: вещмешок одного из них звонко поприветствовал полку. Две звенят не так, значит, не меньше трех-четырех. Сергей не отказался бы помочь расправиться с ними, давненько уже не пил.

Верхнюю боковую полку занял худой, мосластый солдат с забинтованной рукой. Бинт был грязный, в пятнах йода и зеленки.

– Свободно? – спросил он, не глядя ни на кого, и, не дожидаясь ответа, опустил полку и положил на нее вещевой мешок, а потом сел внизу, напротив угрюмого солдата со сросшимися черными бровями и большим мясистым носом.

Заметив внимательный взгляд Гринченко, новенький подмигнул и улыбнулся, показав просвет между верхними передними зубами. Благодаря этому просвету, лицо его, покрытое красными угрями, уже не отталкивало, а вызывало симпатию. Наверное, потому, что Сергею вспомнилось, как в его дворовой компании обладателей такого просвета спрашивали, проходит ли между зубами спичка, и предупреждали, что если много будут говорить, коробок проскочит.

Вскоре поезд тронулся, соседи перезнакомились. Новенького звали Виктор Тимрук. Его носатого угрюмого соседа – Женей Шандровским. На полке под Сергеем расположился Саша Стригалев – высокий широкоплечий блондин с пятиугольным лицом и ярко-красными, словно напомаженными, губами. Остальных двоих, белобрысых и конопатых, с разгильдяйскими беззаботными физиономиями, похожими, словно у близнецов, звали Антон и Семен. Были они из одной деревни, носили одну фамилию – Устюжаниновы, состояли в каком-то дальнем родстве, но называли себя родными братьями. Сергей так и не разобрал, кто из них Антон, а кто – Семен, путал все время. Командир заставы, на которой они служили, тоже не различал, поэтому, чтобы не ошибиться, наказал обоих, хотя виноват был один Семен.

Стригалев взял позвякивающий бутылками вещмешок и, переглянувшись с Братанами, как их все называли, предложил Сергею, Вите и Жене:

– Пойдем с нами, отъезд замочим, чтобы колеса крутились исправно, и побыстрее, и подальше увезли нас от «губы».

Вагон был последний, и через окно в задней двери видны были рельсы, словно вытягивающиеся из-под поезда. Окно в правой боковой двери, приваленной мешком с мелким углем, кто-то выбил, и холодный воздух гонял по тамбуру черную пыль.

– Как бы старлей не застукал, – напомнил Гринченко о сопровождавшем их офицере.

– Да плевать на него! – огрызнулся Антон или Семен, срывая зубами пластмассовую пробку с бутылки вина «Карабикаульское». – Дальше всё равно не пошлют: некуда.

– А куда нас везут? – поинтересовался Сергей.

– Черт его знает! – ответил Стригалев. – На стройку какую-нибудь.

– Не в дисбат?

– Не-ет, – уверенно потянул Сашка Стригалев. – В дисциплинарный батальон отправляют после суда и под конвоем. Тебя судили?.. Нас тоже нет. Значит, запрут в какую-нибудь дыру, где только шакалы и солдаты выживают, и будем поднимать народное хозяйство... Тебя за что?

Гринченко рассказал в двух словах.

– Дурак, надо было сажать!

– Тогда бы «деды» с говном смешали, – обронил Тимрук.

– А тебя за что? – спросил у него Стригалев.

Витька показал забинтованную руку.

– Собака покусала. Моя. «Деды» задолбали, некогда было покормить ее, вот и набросилась.

– А тебя? – обратился Сашка к Шандровскому.

– За всё хорошее, – недовольно буркнул Женька и так нахмурил сросшиеся брови, что пропала охота спрашивать его о чем-либо ещё.

Братья открыли три бутылки вина. Одну оставили себе, другую дали Стригалеву и Шандровскому, а третью – Гринченко и Тимруку.

– Ну, поехали!

Вино было паршивое – красная сладкая отрава, видать, из помидоров. Правда, вставило оно быстро, сразу всех сморило на сон. Тут ещё за день намерзлись, отстояв на плацу часа полтора, а потом на станции в два раза больше, потому что в здание вокзала не разрешалось заходить, а когда кто-то нарушил приказ, старший лейтенант построил «чипков» на привокзальной площади и продержал в строю до прихода поезда. Зато теперь спали без задних ног. Сергей только раз проснулся, на станции Чарджоу, когда их вагон перецепляли к другому поезду.

Выгрузили «чипков» на станции Керки, отвели в часть, разместили в деревянном бараке с двухъярусными нарами, на которых уже кантовалось человек пятьдесят. Здесь Гринченко впервые услышал тревожное, лающее слово Афган.

Сергею оно говорило не очень много. Когда учился в техникуме, по Донецку ходили слухи, что на товарную станцию приходят вагоны с цинковыми гробами, которые родителям разрешают забирать только ночью, чтобы никто не узнал о наших потерях в Афганистане. По «Голосу Америки» слушал иногда сводки об уничтоженных душманами колонах в шестьдесят-восемьдесят-сто машин, казавшиеся тогда неправдоподобными. На последнем курсе познакомился с первокурсником, служившим шофером на санитарной машине в Кабуле. Тому нечего было рассказывать, в боях не участвовал, разве что о количестве жертв, но в госпитале всегда кажется, что убитых и раненых больше, чем живых и здоровых. Впечатляла татуировка на его плече – женская голова с развивающимися волосами и повод, по которому была выколота, – в память о погибшей медсестре. Она сопровождала машину с раненными. Попали в засаду. Оружие было только у шофера, убитого первой очередью. Над медсестрой душманы издевались долго и с изощренной выдумкой. Слышал Гринченко и еще где-то что-то, но в общих чертах Афганистан на гражданке представлялся не очень опасным местом службы, где, если повезет, получишь награду, а если не повезет... Но здесь, в бараке, уже не хотелось играть с судьбой в орлянку.

Старожилы советовали идти в артиллерию или связистом. Ещё лучше – в подсобное хозяйство или санитарную часть, но туда брали редко. И ни в коем случае – в десант. Стригалев и баратаны быстро завели знакомства, куда-то ходили, с кем-то договаривались. Сергей и Витька целыми сутками отлеживались на верхних соседних нарах в дальнем углу барака, а Женька на нижних лезвием от безопасной бритвы вырезал узоры на палочках и что-то тихо бормотал под нос: то ли ругался, то ли песню пел. На пятый вечер Стригалев собрал всех за бараком и сообщил:

– Значит, так, завтра ждут покупателей. Я договорился с одним прапорщиком – он списки составляет – нас воткнут в артиллерию, всех шестерых... Как я, а?! – хвастливо закончил он и обвел всех взглядом, ожидая похвалы.

Сергею Гринченко было безразлично, где служить, поэтому посмотрел на Тимрука: как он?

– Спасибо, Санёк, но я в десант пойду, – сообщил вдруг Витька.

– Ты что, сдурел?! – возмутился Стригалев. – Там же в два счета ухлопают. Домой в цинке вернешься! И неизвестно, будешь ты в нем запаян или кто другой! Слышал, что здесь рассказывают?

– Плевать. Зато там почти нет дедовщины.

– И я в десант, – поддержал его Шандровский, никак не объясняя свое решение, но произнес уверенно, видимо, обдумал за эти дни, обстругивая палочки.

– Ну, вы, ребята, офигели! – Стригалев швырнул наземь наполовину недокуренную сигарету, а с куревом была напряженка. – Я тут распинался, упрашивал, наобещал черт знает чего, а вы!..

– Да, чуваки, вы серьезно?! – напал на них один из Братанов. – Вы это бросьте!

Тимрук и Шандровский молча курили, слушая о преимуществах службы в артиллерии, и изредка крыли чужие доводы одним, веским, как козырный туз, – нет дедовщины.