Филлис Джеймс - Пристрастие к смерти

Ознакомительный фрагмент

Бероун лежал головой в сторону двери под углом сорок пять градусов к кровати, упираясь в нее ногами. Левая рука откинута в сторону, правая вытянута вдоль тела. Постель была покрыта вязаным пледом, состоявшим из разноцветных квадратиков яркой шерсти. Похоже, падая, Бероун ухватился за него и наполовину стянул с кровати — скомканный край пледа прикрывал его правый бок. Открытая опасная бритва с облепленным кровавыми сгустками лезвием лежала поверх пледа, в нескольких дюймах от правой руки Бероуна. Удивительно, сколько деталей враз отпечаталось в мозгу Дэлглиша. Тонкий клинышек чего-то похожего на грязь застрял между каблуком и подошвой левой туфли; на желтовато-коричневом кашемировом свитере виднелось засохшее пятно крови; на полураскрытых губах запечатлелось нечто среднее между улыбкой и насмешкой; мертвые глаза по мере того, как он в них вглядывался, казалось, усыхали, проваливаясь все глубже в глазницы; левая рука с длинными тонкими пальцами была изящна, словно девичья; ладонь правой густо измазана кровью. Его поразило то, что во всей этой картине было нечто неправильное, и вскоре он понял, что именно: не мог Бероун одновременно сжимать в руке бритву и хвататься за плед при падении. Если он сначала выронил бритву, то почему она лежит поверх пледа и в такой нарочитой близости от его руки, будто выпала из разжавшихся пальцев? И почему ладонь так перепачкана кровью, как если бы кто-то взял и нарочно приложил ее к окровавленному горлу? Если бы Бероун сам орудовал бритвой, на руке, в которой он ее сжимал, было бы, конечно, гораздо меньше крови.

Он услышал какое-то движение у себя за спиной, обернулся и увидел, что инспектор Кейт Мискин смотрит не на труп, а на него. Она быстро отвела глаза, но он успел, к собственной неловкости, заметить ее взгляд, исполненный горестной, почти материнской, заботы, и резко сказал:

— Ну, инспектор?

— Вроде бы очевидно, сэр: убийство с последующим самоубийством, — отчеканила Кейт. — Классическая картина ран, нанесенных самому себе, — три надреза: два пробных, третий — глубокий, перерезавший трахею. Эталонный пример для учебника по судебной медицине, — добавила она.

— Увидеть очевидное нетрудно, — возразил Дэлглиш. — Но следует подумать, прежде чем поверить в очевидность. Я хочу, чтобы семью известили вы. Адрес такой: Камден-Хилл-сквер, шестьдесят два. Там жена и престарелая мать, леди Урсула Бероун, а также некто вроде домоправительницы. Подумайте, как это сделать наилучшим образом, проявите всю свою деликатность. И возьмите с собой полицейский наряд: когда новость распространится, их начнут одолевать расспросами, так что понадобится защита.

— Слушаюсь, сэр.

Она не выказала ни малейшего неудовольствия тем, что ее отсылают с места преступления, поскольку знала, что обязанность извещать родственников о смерти близкого человека является отнюдь не рутинной работой, и понимала, что выбор пал на нее не просто потому, что она была единственной женщиной в команде, а шеф считал это женским делом. Кейт умела сообщать подобные новости с тактом, осторожностью, даже с состраданием. Бог свидетель, за десять лет работы в полиции ей пришлось немало попрактиковаться в этом деле. Но в ее сострадании все же окажется доля предательства, ибо она станет наблюдать и прислушиваться даже в тот момент, когда будет произносить слова сочувствия, ведь едва заметно дрогнувшие ресницы, сжавшиеся руки, напрягшиеся мышцы лица, случайно вырвавшееся слово могут послужить знаком того, что для кого-то в доме на Камден-Хилл-сквер новость окажется вовсе не новостью.

5

Прежде чем сосредоточиться непосредственно на месте преступления, Дэлглиш всегда любил сначала бегло осмотреть окрестности, чтобы сориентироваться и, насколько возможно, представить себе обстановку, в которой совершилось убийство. Упражнение имело свою практическую ценность, но — и он это понимал — лишь относительную, оно удовлетворяло скорее психологическую потребность. Так в детстве он исследовал деревенскую церковь, сначала медленно обходя ее вокруг, благоговейно трепеща от предвкушения и возбуждения, и лишь потом открывал входную дверь и начинал планомерно приближаться к проникновению в главную тайну. Сейчас, на несколько минут, до прибытия фотографа, дактилоскописта и судмедэкспертов, место преступления осталось в его безраздельном распоряжении. Направляясь во внешний проход, он думал: интересно, улавливал ли Бероун в этом неподвижном воздухе, пропитанном легкими ароматами ладана, свечей и более густым англиканским запахом заплесневелых молитвенников, цветов и средств для чистки металла, обещание открытия, чувствовал ли, что декорации уже установлены, ощущал ли предвестие неизбежного и неотвратимого?

Ярко освещенный проход-коридор с выложенным коричневатой керамической плиткой полом и белыми стенами тянулся вдоль всей западной стены церкви. Малая ризница была первой комнатой по левую руку. Следующей, соединенной с ней внутренней дверью, была крохотная, футов десять на восемь, кухня. Далее шла узкая уборная со старомодным унитазом из расписного фарфора — сиденье красного дерева, ручка на цепочке, свисающая из бачка, приделанного под единственным окошком, расположенным у самого потолка. Последняя дверь была открыта, и за ней просматривалась высокая квадратная комната, почти наверняка расположенная под колокольней; эта комната, очевидно, служила одновременно и главной ризницей, и звонницей. С противоположной стороны проход отделяли от собственно церкви десять футов изящной кованой железной решетки, через которую был виден весь неф вплоть до тускло мерцавшей пещерообразной апсиды и придела Богородицы справа. Через центральные врата решетки, украшенные сверху двумя фигурами трубящих ангелов, в церковь обычно вступали священник и хор певчих. Справа от врат к решетке был приделан запертый на висячий замок деревянный ящик. За ним на расстоянии вытянутой руки стоял ветвистый подсвечник, тоже из кованого железа, с подвешенным к нему на цепочке медным держателем для спичек и подносом, на котором лежало несколько маленьких свечек. Предположительно это было устроено для того, чтобы обеспечить возможность приходившим за какой-либо надобностью в ризницу зажечь свечу даже при закрытых вратах, ведущих в церковный неф. Судя по тому, что гнезда подсвечника были чистыми, этой возможностью редко пользовались, если пользовались вообще. В подсвечнике торчала, словно белый восковой палец, только одна свеча, да и ту никогда не зажигали. Из двух бронзовых люстр, свисавших с потолка церковного нефа, лился мягкий рассеянный свет, но по сравнению с ярко освещенным запрестольным проходом церковь выглядела тусклой и таинственной; фигуры тихо переговаривавшихся Массингема и сержанта, мисс Уортон и мальчика, терпеливо, как два карлика-горбуна, сидевших на низких стульях в уголке, который скорее всего был детским, казались такими отдаленными и бесплотными, как если бы они пребывали в ином временном измерении. Поймав взгляд Дэлглиша, Массингем направился к нему через неф.

Они вернулись в малую ризницу, и Дэлглиш, остановившись на пороге, натянул латексные перчатки. Его всегда удивляла собственная способность сосредоточить внимание исключительно на самом помещении, на мебели и предметах, в нем находящихся, даже до того, как тела упакуют и увезут, словно в своей неподвижной и молчаливой немощи трупы на время превращались в такие же артефакты, как и все остальное, — равно значимые для следствия вещественные ключи к разгадке, не более и не менее. Входя в комнату, он спиной почувствовал, что Массингем идет за ним, настороженный, тоже надевший перчатки, но неестественно для себя кроткий: он шагал за шефом неслышно, как только что принятый на работу врач-стажер, почтительно следующий за знаменитым профессором-консультантом. «Интересно, почему он ведет себя так, будто у меня личное горе и я нуждаюсь в деликатном обращении? — подумал Дэлглиш. — Это ведь всего лишь работа, такая же, как любая другая. Она обещает быть весьма трудной и без того, чтобы Джон и Кейт относились ко мне как к сверхвпечатлительному выздоравливающему».

Генри Джеймс, припомнилось ему, по поводу собственной близкой кончины выразился приблизительно следующим образом: «Итак, вот она наконец здесь, эта Важная Персона!» Если Бероун тоже думал о смерти в подобных выражениях, то он выбрал неподходящее место для встречи с важным визитером. Площадь комнаты не превышала двенадцати квадратных футов и была освещена флуоресцентной лампой, пересекавшей вдоль почти весь потолок. Дневной свет проникал сюда только через два высоко расположенных фигурных окна. Снаружи окна были затянуты защитной сеткой, напоминавшей проволочное ограждение курятника; скопившаяся на ней за многие десятилетия грязь превратила оконные панели в нечто вроде сотов из позеленевшей сажи. Мебель тоже выглядела так, будто ее годами постепенно собирали, стаскивая сюда предмет за предметом: кто-то, видимо, что-то дарил, что-то находили на свалке или выуживали из оказавшихся никому не нужными останков давно забытого благотворительного базара. Под окнами напротив входа стоял старинный дубовый письменный стол с тремя ящиками в правосторонней тумбе, на одном ящике недоставало ручки. На столе лежали простой деревянный крест и потрепанная книга записей в кожаном переплете. Трубка старомодного черного телефонного аппарата была снята с рычага и валялась рядом.