Все рассказы об отце Брауне - Гилберт Кийт Честертон

— Да поединок кончился! — вскричал лорд Аутрэм. — Чего же он ждал?

— Поединка, — ответил отец Браун.

— Говорю вам, я все видел! — еще взволнованней крикнул генерал.

— А я, — сказал священник, — говорю вам, что вы ничего не видели.

— Простите, вы в своем уме? — спросил генерал. — Почему вы решили, что я ослеп?

— Потому что вы хороший человек, — отвечал священник. — Господь пощадил вашу чистую душу и отвратил ваш взор от беззакония. Он поставил стену песка и тайны между вами и тем, что случилось на земле крови.

— Расскажите, что там случилось, — едва проговорила леди Аутрэм.

— Потерпите немного, — ответил ей священник. — Последите за ходом моих мыслей. Подумал я и о том, что Ромейн учил Мориса приемам своего ремесла. У меня есть друг-актер, и он показывал мне очень занятный прием — как падать замертво.

— Господи, помилуй! — воскликнул лорд Аутрэм.

— Аминь, — сказал отец Браун. — Да, Морис упал, как только Джеймс выстрелил, и лежал, поджидая. Поджидал и его преступный учитель, стоя в стороне.

— Ждем и мы, — сказал Кокспер. — Я, например, больше ждать не могу.

— Джеймс, оглушенный раскаянием, кинулся к упавшему, — продолжал священник. — Пистолет он бросил с отвращением, но Морис держал свой пистолет в руке. Когда старший брат склонился над младшим, тот приподнялся на левом локте и выстрелил. Стрелял он плохо, но на таком расстоянии промахнуться нельзя.

Все были бледны; все долго глядели на священника. Наконец сэр Джон спросил растерянно и тихо:

— Вы уверены во всем этом?

— Да, — отвечал Браун. — Мориса Мэйра, маркиза Марна, я предоставляю вашему милосердию. Сегодня вы объяснили мне, что это такое. Как хорошо для бедных грешников, что если вы и перегибаете, то в сторону милости! Как хорошо, что вы умеете прощать!

— Ну, знаете ли! — вскричал лорд Аутрэм. — Простить этого мерзкого труса? Нет уж, позвольте! Я сказал, что понимаю честный поединок, но такого предателя и убийцу…

— Линчевать бы его! — крикнул Кокспер. — Сжечь живьем. Если вечный огонь не сказки, я и слова не скажу, чтобы спасти его от ада.

— Я не дал бы ему куска хлеба, — проговорил Мэллоу.

— Человеческой милости есть предел, — сказала дрожащим голосом леди Аутрэм.

— Вот именно, — сказал отец Браун. — Этим она и отличается от милости Божьей. Простите, что я не слишком серьезно отнесся к вашим упрекам и наставлениям. Дело в том, что вы готовы простить грехи, которые для вас не греховны. Вы прощаете тех, кто, по-вашему, не совершает преступление, а нарушает условность. Вы терпимы к дуэли, разводу, роману. Вы прощаете, ибо вам нечего прощать.

— Неужели, — спросил Мэллоу, — вы хотите, чтобы я прощал таких мерзавцев?

— Нет, — отвечал священник. — Это мы должны прощать их.

Он резко встал и оглядел собравшихся.

— Мы должны дать им не кусок хлеба, а Святое Причастие, — продолжал он. — Мы должны сказать слово, которое спасет их от ада. Мы одни остаемся с ними, когда их покидает ваша, человеческая милость. Что ж, идите своей нетрудной дорогой, прощая приятные вам грехи и модные пороки, а мы уж, во мраке и тьме, будем утешать тех, кому нужно утешение; тех, кто совершил страшные дела, которых не простит мир и не оправдает совесть. Только священник может простить их. Оставьте же нас с теми, кто низок, как низок был Петр, когда еще не запел петух и не занялась заря.

— Занялась заря… — повторил Мэллоу. — Вы думаете, для него есть надежда?

— Да, — отвечал священник. — Разрешите задать вам неучтивый вопрос. Вы, знатные дамы и мужи чести, никогда не совершили бы того, что совершил несчастный Морис. Ну, хорошо, а если бы совершили, могли бы вы, через много лет, в богатстве и в безопасности, рассказать о себе такую правду?

Никто не ответил. Две женщины и трое мужчин медленно удалились, а священник молча вернулся в печальный замок Марнов.

Тайна Фламбо[142]

— …Те убийства, где я играл роль убийцы, — произнес отец Браун, ставя на стол бокал с вином. В этот момент перед ним чередой промелькнули багровые картины преступлений.

— Верно, — продолжал он после недолгой паузы, — что другие до меня играли роли убийц и тем самым избавляли от фактического участия в них. Я был кем-то вроде дублера, в любой момент готовый сыграть убийцу. По крайней мере, я сделал своей обязанностью досконально освоить эту роль. В том смысле, что когда я пытался представить себе то душевное состояние, в котором совершается преступление, я всегда понимал, что мог совершить его в определенной психологической ситуации, но не в какой иной, причем не в обыденной и повседневной. А затем, конечно же, мне становилось известно, кто именно является преступником, и обычно им оказывался не тот, кого считали очевидным подозреваемым.

Например, было бы вполне очевидным заявить, что поэт-революционер убил старого судью, который ненавидел революционеров. Но для поэта-бунтаря это вовсе не причина его убивать. Нет, если задуматься, что собой представляет поэт-бунтарь. И вот я влезаю