Жорж Сименон - Мегрэ и Долговязая

— Вы признаете, что участвовали в этой перевозке капиталов?

— Признаю.

Мегрэ встал и снова пошел в комнату инспекторов.

— Можешь зайти ко мне на минутку, Жанвье?

Потом, вернувшись к себе, обратился к Серру:

— Мой инспектор зарегистрирует эту часть нашей беседы. Повторите ему, пожалуйста, в точности все, что вы мне только что сказали. Пусть он подпишет свои показания, Жанвье.

Мегрэ вышел, спросил у Ваше, в какой комнате сидит переводчик. Это был маленький человечек в очках, он отстукивал перевод прямо на машинке и иногда останавливался, чтобы заглянуть в словарь. Писем было не меньше сорока, большинство состояло из нескольких листков.

— С чего вы начали?

— С начала. Дошел до третьего письма. Все три написаны больше двух с половиной лет тому назад. В первом эта дама рассказывает своей приятельнице, что она выходит замуж, что ее будущий муж очень утонченный, представительный, принадлежит к крупной французской буржуазии и что мать его похожа на какую-то картину из Лувра, уж не помню какую. Могу сказать вам, какого художника.

Он перелистал страницы.

— На картину Клуэ[5]. В ее письмах речь все время идет о живописи. Когда она говорит о погоде, то вспоминает Моне или Ренуара[6].

— Я хотел бы, чтобы вы теперь начали с конца.

— Пожалуйста. Вы знаете, если я даже буду работать всю ночь, мне не кончить до утра.

— Потому я и прошу вас начать с конца. Последнее письмо написано когда?

— В прошлое воскресенье.

— Можете мне его быстро прочесть?

— В общих чертах могу. Подождите.

«Дорогая Гертруда, Париж никогда не был так великолепен, как сегодня утром, и я чуть не поехала с Г. и его матерью в лес Фонтенбло, который, должно быть, расцвечен всеми чудесными красками Коро и Курбе[7]…»

— Много еще про это великолепие?

— Пропустить?

— Пропустите.

Переводчик пробегал глазами письмо и шевелил губами, как во время церковной службы.

— Вот:

«Я думаю о том, какое впечатление произведет на меня наша Голландия с ее пастельными тонами. Теперь, когда приближается решительный момент, я чувствую, что начинаю трусить.

…После всего, что я написала тебе о своей жизни здесь, о Г. и о моей свекрови, ты, наверное, недоумеваешь, что со мной происходит и почему я потеряла свою жизнерадостность.

…Может быть, причиной тому сон, который я видела этой ночью и который испортил мне весь день.

Ты помнишь маленькую картину, которая находится в музее в Гааге, — она еще заставила нас покраснеть?

Подписи на ней нет. Приписывается одному художнику флорентийской школы, имя его я забыла, и изображает фавна, уносящего на плече совершенно обнаженную женщину, которая вырывается из его рук.

Помнишь?

У приснившегося мне фавна было лицо Г., и вид у него был такой свирепый, что я проснулась дрожа и вся в поту.

Самое странное, это что я не ощущала страха. Я помню все только смутно. Конечно, тут был и страх, но к нему примешивалось другое чувство. Я попытаюсь рассказать тебе об этом в среду, тут мы сможем наконец поболтать вволю, как мы болтали, когда ты приезжала в последний раз.

Решено, я выезжаю во вторник вечером. В этом нет никакого сомнения. Ждать осталось только два дня. За это время мне надо сделать кучу вещей. Время, значит, пройдет быстро. И все-таки мне кажется, что это будет еще не скоро, что это почти нереально.

Иногда, в особенности после этого сна, мне кажется, что произойдет какое-то событие, которое помешает мне уехать.

Не бойся. Я решила окончательно. Я последую твоему совету. Я не могу дольше выносить эту жизнь. Но…»

— Вы здесь, начальник?

Это был Жанвье с листками в руках.

— Готово. Он вас ждет.

Мегрэ взял бумаги, оставил переводчика за его работой, с озабоченным видом прошел через комнату инспекторов.

В тот момент еще никто не предвидел, сколько времени продлится допрос. Гийом Серр поднял на комиссара глаза, сам взял со стола перо.

— Я, наверно, должен подписать?

— Да, вот здесь. Вы прочли?

— Прочел. Могу я попросить у вас стакан воды?

— А может быть, лучше красного вина?

Зубной врач взглянул на него, и на губах его мелькнула неясная улыбка, полная иронии и горечи.

— И это тоже? — проговорил он сквозь зубы.

— И это тоже, месье Серр. Вы так боитесь своей матери, что вам приходится пить тайком.

— Это вопрос? Я должен отвечать?

— Если считаете нужным.

— Знайте же: отец моей матери был алкоголик, два его брата, теперь уже покойники, тоже пили, а его сестра кончила свои дни в сумасшедшем доме. Мать все время жила в страхе, что я тоже начну пить: она отказывается верить, что эта склонность не врожденная. Когда я был студентом, она всегда с тоской ждала меня и, случалось, бродила вокруг кафе на бульваре Сен-Мишель, где я сидел со своими товарищами. У нас в доме никогда не было спиртного…

— Она вам позволяет выпить стакан вина, разбавленный водой, только за завтраком и обедом, не так ли?

— Я знаю, что она приходила к вам и говорила с вами.

— Вы очень любите свою мать, месье Серр?

— Мы почти всегда жили неразлучно, она и я.

— Вроде супружеской пары?

Он слегка покраснел.

— Не знаю, что вы хотите этим сказать.

— Ваша мать вас ревнует?

— Простите?

— Я спрашиваю, ревнует ли вас мать к вашим знакомым, как это иногда бывает, когда у вдовы остается единственный сын. У вас много друзей?

— А это тоже имеет отношение к так называемому исчезновению моей жены?

— Я не нашел у вас в доме ни одного письма от приятеля, ни одной групповой фотографии, такой, какую можно найти почти у всех людей.

Он ничего не сказал.

— Нет также и фотографии вашей первой жены.

Снова молчание.

— Меня поразила еще одна мелочь, месье Серр. Портрет, который висит над камином, это ведь портрет вашего деда по материнской линии?

— Да.

— Того, который пил?

Серр кивнул.

— В одном ящике я нашел несколько ваших портретов, когда вы были ребенком и молодым человеком, портреты женщин и мужчин, должно быть вашей бабушки, тетки и дядей. Все с материнской стороны. Не кажется ли вам странным, что у вас в доме нет ни одного портрета вашего отца и его родных?

— Это меня не поражало.

— Что, их уничтожили после смерти вашего отца?

— На этот вопрос вам скорее могла бы ответить мать.

— А вы не помните, чтобы их уничтожили?

— Я тогда был мальчиком.

— Вам было семнадцать лет. Каким образом вы представляете себе вашего отца, месье Серр?

— Это входит в допрос?

— Ни мои вопросы, ни ваши ответы, как видите, не регистрируются. Ваш отец был адвокатом?

— Да.

— Он сам занимался своей конторой?

— Довольно мало. Большую часть работы делал его старший письмоводитель.

— Что, ваш отец вел светскую жизнь? Или целиком посвящал себя семье?

— Он часто уходил из дома.

— У него были любовницы?

— Я ничего об этом не знаю.

— Он умер в своей постели?

— На лестнице, возвращаясь к себе в спальню.

— Вы были дома?

— Нет, я уходил. Когда я вернулся, он умер уже больше часа тому назад.

— Кто его лечил?

— Доктор Дютийё.

— Он еще жив?

— Умер лет десять тому назад.

— Вы присутствовали при смерти вашей первой жены?

Он нахмурил свои густые брови, в упор глядя на Мегрэ, и с каким-то отвращением выпятил нижнюю губу.

— Отвечайте, пожалуйста.

— Я был в доме.

— В какой части дома?

— В своем кабинете.

— В котором часу это случилось?

— Около девяти часов вечера.

— Ваша жена была у себя в спальне?

— Она рано поднялась туда. Она себя плохо чувствовала.

— Она себя плохо чувствовала уже несколько дней?

— Не помню.

— Ваша мать была с ней?

— Да, она тоже была наверху.

— С ней?

— Не знаю.

— Мать вас позвала?

— Кажется, да.

— Когда вы вошли в спальню, ваша жена была уже мертва?

— Нет.

— Она умерла еще не скоро?

— Через пятнадцать или двадцать минут. Доктор как раз позвонил у дверей.

— Какой доктор?

— Дютийё.

— Он был вашим домашним врачом?

— Он лечил меня, когда я был еще ребенком.

— Знакомый вашего отца?

— Матери.

— У него есть дети?

— Двое или трое.

— Вы потеряли их из виду?

— Я с ними не был знаком.

— Почему вы не сообщили в полицию, что ваш сейф пытались взломать?

— Мне нечего было сообщать в полицию.

— Куда вы дели инструменты?

— Какие инструменты?

— Те, которые вор, убегая, оставил на месте.