Давай поговорим! (сборник) - Михаил Михайлович Попов

занимался все эти три часа, надеюсь, никто никогда не узнает.

– Да-а? – Товарищ Аникеев посмотрел на меня внимательнее, чем до этого. – А полтора часа назад вас не было в доме?

– Был.

– А чем вы занимались в это время?

– В смысле? – глупо переспросил я, холодея. Все же не зря у нас так боялись людей из этой организации. Они любую, самую запутанную ситуацию видят насквозь и сразу хватают за горло.

– Я хочу знать, товарищ секретарь, что вы делали в шесть ноль-ноль?!

– Я, думаю, спал, что же еще делать в шесть утра?

– В шесть часов утра можно делать все, что угодно, – медленно сказал следователь.

Даже перетаскивать труп академика с первого этажа дачи на второй, обреченно думал я. У меня появилось ощущение, что этот человек в сером костюме, черной водолазке и с бородавкой на щеке был здесь во время наших с Марусею трудов и все видел собственными глазами.

А что было делать?! Не прикасаться к трупу? Тогда пришлось бы объяснять, что он делает фактически в комнате Маруси. Под подозрение мою белую лебедь подводить нельзя. Она начудит под подозрением, запутается и выдаст все и всех. Вон я и сам трясусь, лишь на меня глянули недобрым профессиональным оком. А я ведь герой, мне ведь, по сути, радоваться надо, я выполнил, добился, сумел! Теперь вполне и полностью возможно то, о чем лишь мечталось, и то смутно и тайно! Только бы выбраться отсюда, только бы! Но для того, чтобы выбраться, нельзя спешить. Убегающий с места преступления обвиняет себя.

– Я спрошу вас по-другому. Почему вы не отвечали на телефонные звонки? Вам начали звонить с шести часов утра.

Господи, всего-то! Гора с плеч! Вот, оказывается, чем питалось их подозрение.

– Да я же сам вам хотел сказать. Телефон же у нас не работает. Отрубило намертво. Около часа назад, как только я обнаружил это несчастье, тут в кабинете, то тут же к аппарату. Но глухо. И у ворот я вас встретил, потому что к соседям бежал, может, у них работает.

Аникеев поднял трубку с аппарата, стоявшего посреди захламленного стола, послушал чуть, и в его взгляде выразилось неудовольствие. Он готовился с ходу раскрутить убийство академика, а главный подозреваемый, как назло, вывернулся. Вместо того чтобы радоваться, что у меня есть шанс оказаться честным человеком, он грустит.

Сердце у меня вновь запело – вспомнилось о бешеной ночной удаче.

После трюка с телефоном мы вместе со следователем спустились вниз и уселись на веранде. Маруся принесла два пледа, чтобы постелить на немного влажные стулья, и занялась по моей просьбе чаем.

Утро было пасмурное. Кусты жасмина и сирени дышали туманом. На бампере черной аникеевской «волги» тускло поблескивали крупные капли. Гамак, натянутый меж пихтой и дубом, потемнел и провис, напоминая жизнь неудачника. Кирпичная дорожка, ведшая к воротам, и гравий у ворот выглядели влажными. Бессильно и надрывно светилась лампочка без абажура в окне сторожки. А крыша сторожки была мокрой. Неужели я не заметил утренний дождь?

– Так. – Товарищ Аникеев без азарта в пальцах полистал свой блокнот. И теперь он показался мне не таким уж страшным. Теперь он был почти в тон своему серому, хоть и финскому костюму. Я не боялся его вопросов.

– Хорошо, тогда все по порядку.

Я показал всем своим видом готовность соответствовать.

– Кто был в доме в день, э-э, в ночь убийства?

– Я. Моя комната вон там, у самого выхода с веранды, видите дверь? Арсений Савельевич Барсуков. Давний приятель Модеста Анатольевича. Так, по крайней мере, было объявлено. Он приехал с неделю назад. Маруся, младшая дочь Модеста Анатольевича. Ее комната там дальше, перед кухней. Кроме того, Фил, американец.

Аникеев должен был среагировать, и он среагировал:

– Американец?!

Я как ни в чем не бывало продолжаю:

– Да, его вчера привезла Вероника, старшая дочь Модеста Анатольевича. Ему мы постелили в другом конце дома, за кухней, на глухой веранде.

– Что значит – глухой?

– С нее нельзя выйти на участок. Да, я еще забыл про Леонида, фамилию, к сожалению, не знаю. Он новый сторож. Он ночевал, естественно, в сторожке. Вон там.

– В каком смысле новый сторож?

– В самом наипрямом, только вчера устроился. Заменил то есть прежнего сторожа.

– Только вчера, – сказал себе под нос следователь, помечая в блокноте. Взял на заметку фактик, взял! – Насколько я понимаю, ни Барсукова, ни американца сейчас на даче нет?

– Ума не приложу, куда они могли подеваться. Как только я обнаружил, что произошло убийство, я к ним, естественно. Но у них было пусто. А окно у Арсения Савельевича открыто…

Я изо всех сил пожал плечами, причем искренне. Мне и в самом деле было интересно, куда могли подеваться эти товарищи. К обоим я испытывал чувство живейшей симпатии, своим исчезновением они сильно упрощали мои отношения с отечественной тайной полицией.

– Кто-нибудь посторонний мог незаметно ночью попасть в дом?

– Вы знаете, я по вечерам, как правило, сам запираю на щеколду вот эту входную дверь. Когда я встал утром, она была, как всегда, закрыта. Я, надо сказать, сплю чутко, весьма даже чутко, но не слышал, чтобы кто-нибудь входил в дом. Или выходил из него.

Говоря это, я пытался для себя определить тот момент, когда Барсуков или американец имели возможность прошмыгнуть наверх к сейфу. Одно можно было сказать точно, я появился там после одного из этих умельцев. У них было всего несколько минут, когда я успокаивал Марусю. Она нервничала довольно громко. Потом Барсуков сбежал через свое окно. Что касается Фила… Не знаю, думаю, это он тогда в темноте удирал в сторону глухой веранды. Больше ну совсем уж некому. И за то, что он после этого не выходил с той половины, руку дам на отсечение. Ту хотя бы, которой я запирал дверь на кухню, перед тем как второй раз зайти к Марусе. Перед тем как перетаскивать академика наверх.

– «Не входил» и «не слышал, что входил» – существенно разные вещи.

Не буду спорить, а лучше скажу так:

– Знаете, может быть, это и не важно, но я заметил вот что. Раньше дверь эту, на веранду, мы всегда оставляли открытой. Сам не знаю, зачем я ее запер в этот вечер. Думаю, поддавшись общему настроению.

– Что вы имеете в виду?

– Мне кажется, что все последние дни, с неделю, пожалуй, Модест Анатольевич жил в предощущении какого-то большого и важного события. Может быть, неприятного, может быть, опасного.

Аникеев посмотрел на меня недоверчиво.

– И поэтому пускал в дом