Коглин - Деннис Лихэйн

к трамвайной остановке. Вылетел из переулка и накинулся на него посреди Восточной Пятой.

Над улицей сверкали рождественские гирлянды, в окнах горели свечи. Квентин силился отбиваться, но Дэнни нанес ему серию боковых в обе скулы, потом — шквал прямых в корпус и под конец с хрустом сломал ему два ребра, справа и слева. Квентин попытался убежать, но Дэнни снова поймал его за пальто и, раскрутив вокруг себя, треснул о фонарный столб. Затем уселся на рухнувшего навзничь Квентина верхом, несколькими ударами сломал ему челюсти, нос и еще парочку ребер.

Финн скулил. Финн умолял. Финн повторял: «Больше не надо, больше не надо».

Только почувствовав, что у самого руки уже разбиты до боли, Дэнни остановился и вытер костяшки пальцев о пальто поверженного противника. Потом начал втирать ему снег в лицо, пока у Финна не раскрылись глаза.

Дэнни продышался.

— Я не выходил из себя с восемнадцатилетнего возраста. Восемь лет. Почти девять…

Он вздохнул и стал смотреть на улицу, на снег, на огни.

— Я… тебя… не буду… бешпокоить, — произнес Квентин разбитым ртом.

Дэнни рассмеялся:

— Что-что?

— Я… прошто хочу… ж-жабрать… швою… ж-жену.

Дэнни взял Финна за уши и слегка постучал головой о булыжную мостовую.

— Как только выпишешься из больницы для бедных, сядешь на корабль и покинешь мою страну, — сказал он. — А если останешься, я оформлю нападение на сотрудника полиции. Видишь эти окошки? За половиной из них живут копы. Хочешь сцепиться с Бостонским управлением полиции, Квентин? Просидеть десять лет в американской тюрьме?

Глаза у Квентина поплыли влево.

— Смотри на меня.

Глаза Финна застыли, и его вырвало.

Дэнни помахал рукой, отгоняя вонь.

— Хочешь, чтобы тебя обвинили в нападении?

— Нет.

— И ты уедешь домой, как только выйдешь из больницы?

— Ага.

— Вот и молодец. — Дэнни встал. — Потому что, если не уедешь, Господь свидетель, Квентин, я отправлю тебя за океан негодным калекой.

Когда Дэнни вернулся, Томас стоял на крыльце. Невдалеке задние габаритные фары отцовской машины зажглись красным: его водитель Марти Кенелли затормозил на перекрестке, в двух кварталах отсюда.

— Марти ее куда-то везет?

Отец кивнул:

— Я не желаю знать куда.

Дэнни посмотрел на окна родительского дома:

— Ну а там как?

Коглин-старший окинул оценивающим взглядом окровавленную рубашку Дэнни, его разбитые костяшки пальцев.

— Ты оставил что-нибудь для «скорой»?

Дэнни привалился бедром к черным железным перилам:

— Оставил немало. Я уже их вызвал из автомата на Джей-стрит.

— Уж ты ему внушил страх божий, не сомневаюсь.

— Хуже.

Он достал папиросы. Предложил отцу, и тот взял.

— Не видел, чтобы ты так заводился, с тех пор, как я запирал тебя дома подростком.

Дэнни выпустил струю дыма в холодный воздух, чувствуя, что пот на груди и шее начинает высыхать.

— Давненько это было.

— Ты бы мог меня ударить? — спросил отец.

Дэнни пожал плечами:

— Никто не знает.

— Ударить собственного отца…

Дэнни хмыкнул:

— Ты меня преспокойно колотил, когда я был маленький.

— Это для дисциплины.

— Вот и здесь было бы то же самое. — Дэнни поглядел на него.

Томас медленно покачал головой и выпустил в ночь струйку дыма.

— Я не знал, что она там оставила ребенка, пап. Понятия не имел.

Отец кивнул.

— А ты знал, — добавил Дэнни.

Отец посмотрел на него, дым сочился у него из уголка рта.

— Это ты привел сюда Квентина. Насыпал дорожку из хлебных крошек, чтобы он нашел путь к нашей двери.

— Ты меня переоцениваешь, — заметил Томас Коглин.

Дэнни решил пойти ва-банк и солгал:

— Он признался, папа.

Отец вздохнул и посмотрел в небо:

— Иначе ты никогда не перестал бы ее любить. И Коннор тоже.

— А как насчет Джо? Насчет того, что он только что увидел?

— Каждый должен когда-то повзрослеть. — Отец пожал плечами. — И я, дитя мое, больше обеспокоен не взрослением Джо, а твоим.

Дэнни кивнул и щелчком отправил окурок на улицу.

— Можешь успокоиться, — сказал он.

Глава двадцать третья

В Рождество, еще до того, как Коглины уселись за стол, Лютер отправился на трамвае в Саут-Энд. Утро было ясное, но к полудню воздух помутнел, а небо закуталось в пелену и осело на землю. При этом улицы, серые и притихшие, казались такими милыми, точно город отмечал праздник сам с собой, потихоньку. Вскоре пошел снег, снежинки поначалу были небольшие и парили по ветру, словно крошечные воздушные змеи, но, когда трамвай заполз на Бродвейский мост, снег уже валил огромными хлопьями.

Лютер, единственный пассажир в отделении для цветных, случайно поймал взгляд белого, сидевшего со своей девушкой через два ряда от него. Мужчина, в залихватски надвинутом на правый глаз дешевеньком шерстяном берете, сидел усталый, но довольный. Он кивнул, словно они с Лютером думали об одном и том же. Девушка свернулась, прижавшись к его груди, глаза у нее были закрыты.

— Настоящая рождественская погодка, а? — Мужчина слегка двинул подбородком, проведя им над головой девушки, ноздри у него раздулись — видно, ловя запах ее волос.

— Точно, — отозвался Лютер.

— Домой?

— Ну да.

— К семье?

Белый опустил папиросу, поднеся ее к губам девушки, и она открыла рот, чтобы затянуться.

— К жене и сыну, — ответил Лютер.

Тот на секунду закрыл глаза, кивнул:

— Это хорошо.

— Да, сэр, так и есть. — Лютера вдруг охватило такое чувство одиночества, что он едва с ним совладал.

— Счастливого Рождества, — произнес мужчина, вынул папиросу изо рта у девушки и вставил в свой собственный.

— Вам также, сэр.

В прихожей у Жидро он снял пальто и шарф, повесил их сушиться на батарею. Из столовой доносились голоса; он пригладил волосы, засыпанные снегом, и вытер ладони о пальто.

Открывая дверь в коридор, он услышал смех и разговоры: похоже, смеялись и говорили все одновременно. Звенело столовое серебро, звенели рюмки, и он учуял жареную индейку и запах корицы от горячего сидра. По лестнице навстречу ему сбежали четверо ребятишек, трое цветных, один белый; расхохотались, потом ринулись по коридору на кухню.

Он раздвинул двери столовой, и гости повернулись к нему. Тут сидели в основном женщины, несколько пожилых мужчин и двое парней Лютерова возраста — надо полагать, сыновья миссис Грауз, экономки семьи Жидро. В общей сложности чуть больше дюжины, половина — белые; Лютер узнал женщин, помогавших в НАСПЦН, и сообразил, что пожилые — их мужья.

— Франклин Грауз, — представился молодой негр, пожал руку Лютеру и протянул ему стакан эггнога .[66] — А вы, должно быть, Лютер.