Рита Мональди - Imprimatur

– Теперь получим воду, масло и флегму раздельно! – торжественно провозгласил он.

Вскоре из реторты потекла млечнообразная жидкость, которая на глазах желтела, над ней заклубился пар. Кристофано перелил ее в железный горшок и плотно закрыл.

– Первая вода бальзама! – комично размахивая горшком, с преувеличенной радостью вскричал он.

Он поддал воздуха в очаг под ретортой, и кипящая жидкость стала превращаться в черное, словно чернила, масло.

– Мать бальзама! – возопил он, переливая его в фиал. Доведя огонь под ретортой до максимально возможного, он дождался, пока все ее содержимое до последней капли выйдет наружу.

– Ликер бальзама! – заверещал он, протягивая мне склянку с третьей фракцией, а заодно и два других снадобья, приготовленных им.

– Отнести Бедфорду? – спросил я.

– Нет! – словно ужаленный взвизгнул он, глядя на меня сверху вниз своими вытаращенными налитыми кровью глазами и грозя мне пальцем – ни дать ни взять разгневанное божество. – Нет, мой мальчик, это не для Бедфорда, это для нас, для всех нас. Три водки отменного качества. Очень высокой очистки.

И с каким-то диким неистовством плеснул себе из горшка.

– Но для чего это? – робко поинтересовался я.

Вместо ответа он налил себе из фиала и отправил содержимое в рот.

– А для того, мой милый, чтобы перехитрить страх, ха-ха-ха! – наливая себе из склянки, отвечал он.

При этом заставил меня чокнуться с ним пустой ретортой, которую я держал в руках.

– Когда нас под белы руки поведут в лазарет, мы ничего и не заметим! Ха-ха-ха!

Он перебросил стопку через плечо, рыгнул два раза, попробовал идти, но тут случилось непредвиденное – став белым как снег, он лишился сознания и словно подкошенный рухнул на пол.

Я в ужасе открыл рот, чтобы позвать на помощь, но вовремя смекнул: если поднимется паника, то часовой непременно догадается, что у нас что-то стряслось. И бросился за аббатом. С большими предосторожностями и не меньшими усилиями перенесли мы Кристофано в его комнату на втором этаже. Я поведал Мелани о плачевном состоянии англичанина и о том, что творилось с нашим лекарем до того, как он потерял сознание.

Пока я говорил, тот лежал неподвижный и белый как мел на своей постели и шумно дышал.

– Он что, хрипит? – не на шутку перепугался я, ощущая, как у меня самого сдавило горло.

Аббат склонился над ним.

– Нет, храпит, – весело отвечал он. – По правде сказать, я нисколько не удивлен, я всегда подозревал, что все эти декокты не обходятся без участия Бахуса. Кроме того, он явно перетрудился. Пусть проспится. Не стоит, однако, терять его из виду. Лучше перебдеть.

Мы уселись в изголовье Кристофано. Мелани еще раз шепотом справился о Бедфорде. Вид у него был озабоченный: перспектива загреметь в лазарет стремительно приближалась. Мы перебрали все выходы, предоставляемые подземными галереями, и пришли к следующему заключению: рано или поздно нам не миновать лазарета.

Мне было невмоготу оставаться в таких безутешных мыслях, нужно было срочно чем-нибудь заняться. Я вспомнил, что надобно прибраться в комнате несчастного, и, жестом показав Атто, где меня можно найти, вышел. Когда я вернулся, Атто Дремал, сидя на одном стуле, положив ноги на другой и скрестив руки на груди. Я склонился над Кристофано: тяжелый сон, которым он забылся, казалось, пошел ему на пользу, в лице появились краски.

Слегка успокоившись, я забился в уголок в ногах Кристофано и затих. Как вдруг послышалось бормотание. Сон неудобно устроившегося на двух стульях Атто был беспокоен. Голова его покачивалась, кулаки сжимали кружева манжет. Его бормотание напоминало ворчание ребенка, огрызающегося на упреки родителей.

Я прислушался. Прерывисто дыша, словно вот-вот разрыдается, Атто что-то говорил по-французски.

– Les barricades, les barricades… – тихо стонал он.

Я припомнил, что, когда Атто было двадцать лет, ему пришлось бежать из Парижа во время Фронды с королевской семьей и своим учителем синьором Луиджи Росси. Видимо, ему приснились события того времени.

Я задумался, стоит ли разбудить его и вырвать из лап неприятного сна, осторожно слез с кровати и близко подошел к нему. Нерешительность взяла меня. Впервые мне представилась возможность вблизи разглядеть лицо Атто, и при этом самому избежать его пристальных глаз. Его опухшее и покрывшееся во сне пятнами лицо вызвало во мне волнение: гладкие дряблые щеки говорили об одиночестве и меланхолии евнуха. Это было не лицо, а целое море горя, посреди которого, подобно уцелевшему после кораблекрушения остову, выделялась высокомерная и капризная ямочка подбородка, пытающаяся остаться на плаву и требующая почтения и уважения к дипломату Его Наихристианнейшего Величества. От жалости у меня защемило сердце, но вскоре верх взяли мысли иного рода.

– Barricades… mysterieuses, mysterieuses. Barricades. Mysterieuses. Les barricades [169]… – бредил аббат.

Отчего-то эти слова поразили меня. Я стал думать, чтоб могли они значить для Мелани, и что вообще они значат, и почему о чем-то говорят и мне. Но о чем? Странное дело, они были мне знакомы.

И тут Атто проснулся. Горе, за минуту до этого поселившееся в его душе, казалось, улетучилось. При виде меня лицо его озарилось улыбкой. Он принялся напевать:

Тому, кто спит, как бревно,Не бывать знатным лицом.Тот, кто мечется во сне,Знатным будет мертвецом…

– Вот чем меня потчевал мой учитель синьор Луиджи, – потягиваясь и почесываясь, проговорил он. – Я ничего не проспал? Как наш ученый живорез? – завидя мое беспокойство, поинтересовался он.

– Ничего нового, сударь.

– Думаю, что должен извиниться перед тобой, мой мальчик, – помолчав, сказал он вдруг.

– За что, господин Атто?

– Не следовало мне зубоскалить сегодня утром, ну… по поводу твоего пребывания у Клоридии.

Я ответил, что его извинение преисполняет меня радостным удивлением, но что не стоило беспокоиться. Вслед за этим, простив Атто в душе, я поведал ему о том, что узнал от Клоридии – о поразительном искусстве разгадывать судьбу с помощью чисел, а также о силе, которой наделена ветка лощины.

– О, понимаю! Блуждающая лоза – это… как бы поудачнее выразиться, увлекательная тема, которой Клоридия должна владеть в совершенстве.

– Вообще-то я ей понадобился, чтобы помочь расчесать волосы, которые она перед тем вымыла, – пояснил я, не обращая внимания на тонкую иронию Атто.

О локоны златые,Сокровища витые,Я в вас, божественных, плутаю,Как в лабиринте, пропадаю…

– тихонько пропел он.

Я покраснел от стыда и вновь проснувшейся ярости.

Блаженством и мукой жестокой,Цепляясь за вас, упиваться…

И мелодия, и слова романса были столь прекрасны, что вскоре я забыл о насмешке и целиком отдался любовному переживанию. В памяти ожила светлая копна волос, сладкий голос Как-то сам собой родился вопрос, что привело мою душечку в «Оруженосец». Она и впрямь говорила о блуждающей лозе, но вроде бы та блуждает не просто так, а подчиняясь «антипатии» или «симпатии». Чем руководствовалась лоза на сей раз? Остановилась ли она на нашем постоялом дворе, идя по следам обидчика, движимая желанием отомстить? Или же – о чарующая пьянительная мысль! – подчиняясь магнетической силе любви, на которую, кажется, особенно падка лоза? Я склонялся ко второму предположению…

Запутавшись в прелестях стольких, Не жалко и с жизнью расстаться. Ах, с жизнью расстаться!..

Пение Атто, прославляющее златые кудри, служило как бы контрапунктом моему прозрению.

Да и разве моя темноликая и златокудрая прелестница не одарила меня… любовной негой, притом бескорыстно, без какого-либо намека на вознаграждение, как в прошлый раз, когда я пришел к ней с просьбой растолковать мой сон.

Увлекшись, Атто невольно запел громче, Кристофано открыл глаза и, нахмурившись, уставился на аббата, не прерывая его, однако, а мало погодя так даже и поблагодарил, видно, думая, что Атто нарочно поет для него. Я с облегчением вздохнул: судя по взгляду и цвету лица, он вполне овладел своими чувствами, а когда он открыл рот, стало ясно, что и манера правильно излагать свои мысли вернулась к нему. Кризис миновал.

– Что за голос, господин аббат, чудо да и только, – поднимаясь и оправляясь, заметил он. – Вы забыли об осторожности, и он разнесся по всему этажу. Надеюсь, Дульчибени и Девизе не станут задавать мне вопросов относительно вашего присутствия и пения в моей комнате.

Еще раз поблагодарив Мелани за помощь, Кристофано отправился в соседнюю комнату к Бедфорду, я за ним, а Атто побрел к себе.

Бедфорд по-прежнему неподвижно лежал на постели. Кристофано покачал головой:

– Боюсь, настал час сообщить остальным о состоянии бедного малого. Нужно лишь постараться избежать паники. Мы положили безотлагательно предупредить отца Робледу. Я скрыл от лекаря, что однажды Робледа уже отказался совершить елеосвящение, когда я его об этом попросил, под тем предлогом, что Бедфорд – протестант.