Гром над пионерским лагерем - Валерий Георгиевич Шарапов

заклинание: — Наташа. Шелк. Для индийцев.

— Придется советоваться с передовиками? — спросила Наталья колко, но Вера видела, что в синих глазах уже прыгают искорки. Задела задачка, захватила! Ну-ка, добавим соблазну…

— Наташа, не придется советоваться ни с кем, кроме меня. Я разрешаю все, что считаешь нужным: золото, ультрамарин, киноварь. Будут любые красители.

— Ой ли? — прищурилась Наталья, но воодушевления скрыть было уже нельзя. — Сроки?

— Месяц.

— Смешно.

— Согласна.

Снова молчание. Наталья взяла эскиз, указанный Верой, с начальственным росчерком того, кто Самее Всех Самих, чуть склонив голову, прищурившись, присмотрелась. И наконец сказала единственно необходимое:

— Постараюсь.

— Спасибо, Наташа.

— Не обещаю, — напомнила Наталья, — просто постараюсь.

Вера кротко отозвалась:

— Хорошо.

Она услышала то, что хотела. Если не обещает, значит, точно сделает. Будет эскиз.

— Все, что нужно, — отгулы, премии…

— Оставь, что за пошлости. Меня беспокоит Соня.

Акимова немедленно сообщила:

— При фабрике организован летний лагерь.

— Что за новости?

— Ребята будут под присмотром, с питанием, играми и дневным сном.

— И кто присматривать будет?

— Я лично попросила Ольгу и Светлану, чуть позже будут будущие педагоги…

— Нет, — отрезала Наталья, встав.

Поднялась и Вера. Все, что хотелось, сказано и услышано, теперь не перегнуть бы. Распростились на крыльце, прохладно, но все-таки теплее, почти по-прежнему.

Введенская вернулась к столу, поскребла подбородок и, опершись кулачками о столешницу, принялась изучать свою собственную работу — пытливо, критично, точно чужую, как будто впервые увидев.

Удивительное идеологическое чутье у этих хамов. Не могли они знать, что это эскиз аж от 1913 года, для королевской выставки в Лондоне — а ведь поди ж, отловили. И никаких поповских мотивов тут и в помине не было, но печенками бычьими своими почуяли подвох. И у Акимовой, лисицы, губа не дура, пусть от станка, а стоящую вещь поняла.

Значит, шелка для красных раджей, хорошо же.

Очинив карандаши, Наталья принялась дополнять, исправлять, придавать новые смыслы эскизу. В центр она поместила древо жизни симметричными ветвями, расходящимися вверх, а внизу — «корни», переплетающиеся в реку (сойдет за Ганг). Линиям утонченным, как на ярославских иконах XVII века, Наталья придала дрожи — получились почти как на раджпутских миниатюрах, ветвям дерева — причудливость в изгибах, чтобы по желанию можно было увидеть как молитвенные мудры[9], так и танцующие фигуры.

Над деревом вместо короны засияла звезда с завитками, сирины на ветвях обросли павлиньими перьями, яблоки переродились в плоды гранатов, град небесный сменил купола на чатри[10]. Фон она оставит глубоким синим, как на иконе «Спас в Силах», а вместо сусального золота будет желтая охра…

Глава 6

Наталья c головой погрузилась в душистые волны с лотосами и даже не услышала, как приоткрылась дверь на половину Кати. Прохладные губы скользнули по шее, над порозовевшим ухом раздался шепот:

— Львов на тигров замени. И по синему пусти белые точки с золотом.

Она, невольно прикрыв глаза, спросила:

— Почему?

Андрей Николаевич Князев, он же Трубецкой, бывший князь, профессор, искусствовед, ныне — официально погибший заключенный, объяснил:

— А-ля вышивка зардози[11]. Аборигены будут счастливы.

Голый по пояс, довольный, растрепанный, он сел на «свой» табурет, освобожденный Акимовой, подпер рукой подбородок, некоторое время любовался ее работой. Потом спросил:

— И все-таки согласилась. Как же ты так?

Введенская чуть раздраженно ответила:

— Ты же все слышал. К чему дурака валять.

— Ты золотой души женщина. Достаточно, стало быть, предателю единожды покаяться…

— …а убийце — сказать, что не хотел.

Князь напомнил:

— Я не до конца тебя убил.

— Ну и я не хотела, — напомнила Наталья, избегая смотреть на него. — Андрей Николаевич, ты мне мешаешь.

Князев беспечно отмахнулся:

— Успеется. — И, встав, притянул к себе. — Пошли в комнату.

…Он долго не унимался, а угомонившись, немедленно заснул.

Наталья же, опершись на локоть, разглядывала его с мрачным восторгом.

Кто поймет душу утонченной женщины, обитающей в сарае на окраине? Раньше он казался ей просто самым красивым на свете, теперь, на ее искушенный взгляд, он был прекрасен. Появились характер, острота! Раньше была в чертах раздражающая мягкость, смазанность, точно по резким фамильным чертам прошлись губкой — ну а что поделаешь, последний отпрыск вымершего рода.

А теперь он Князь настоящий, пусть щеки ввалились, зубы поредели, отросшие волосы уже не золотятся, как пшеница, а подернуты мертвой проседью. И переносица, давным-давно покалеченная Мишкой, курьезно вдавалась внутрь, искажая линию носа, узнаваемого, как клеймо на семейных портретах. И голос, по-прежнему красивый, лекторский, гнусавит — не сильно, но тому, кто восторженно слушал его раньше, режет ухо.

…Он заявился в своем стиле, вычурно и эклектично. Темной ночью застонало крыльцо, стукнули по-особому в окно — четыре стука с перерывом. Так делал только он. Наталья обмерла, свет керосинки стал желтым, ядовитым, а ноги сами понесли к двери.

Он лежал, уткнувшись лбом в ступени крыльца, одной рукой цепляясь за раму, второй зажимал живот. Оборванный, лицо искажено от боли. Наталья, не раздумывая, — и откуда только силы взялись? — втащила в дом, без колебаний открыла дверь на половину Кати, уложила на диван Мишки, обмыла, перевязала. И тотчас увидела, что рана, такая кровавая, страшная, как на полотнах Караваджо, и не опасна, и нанесена, скорее всего, собственноручно.

Не ей судить. Она тоже сама, своими руками запустила в дом упыря.

Живописно пометавшись пару дней в горячке — само собой, фальшивой, — он ожил и принялся хозяйничать. По-детски порадовался, что сохранился его подстаканник — вычурный, неудобный, красивый, в точности как он сам. Когда гоняли чаи, прямо по-мещански, Князь как о забавном приключении поведал о своей огненной «кончине», о том, как добирался из Норильска в угольном вагоне, вымазав ноздри солидолом, чтобы ненароком не чихнуть и не получить штыком промеж лопаток. Как оттирался от жирной копоти колючим снегом так, что кожа начала слезать, как в Москве уже ночевал в сортире у Казанского вокзала, среди «сливок общества», где было тепло и не проверяли документы…

Наталья не могла насмотреться и слушала с ненормальным, истеричным восторгом. Боже, неужели это Андрей, профессор, чистоплюй, дворянчик, ничего тяжелее указки в руках не державший? Как он изменился, каким стал умным, опасным… свободным?! Прям граф Монте-Кристо, смеющийся над классом-гегемоном.

Прошел первый морок, и Введенская — прежде всего светлый ум и уже потом одинокая влюбленная женщина — смекнула: не восторгаться надо, а молиться, чтобы он куда-нибудь делся к чертовой матери.

Ведь Князь способен… да на что угодно! Его же нет, его не ищут, и он свободен так, как может быть свободен только покойник. Что ему придет в голову, что уже пришло? Что ему надо именно тут, хотя, судя