С. Пэррис - Ересь

Но то унижение почти забылось после всех последующих трагических событий.

— Взамен я тоже попрошу вас об услуге, — заговорил я, стоя уже возле двери. Андерхилл взглянул на меня с кротким удивлением, а я продолжал: — Мне стало известно, что Коббета отстранили от службы.

— Совершенно верно, — подтвердил ректор. — Мастер Слайхерст подал жалобу: привратник злостно пренебрег его приказом, отказался выдать оказавшиеся в его руках ценные документы и помог ускользнуть из колледжа вору, которого мастер Слайхерст пытался задержать.

У меня буквально челюсть отвисла.

— Но ведь этот «вор», которого он пытался задержать, был я! И если бы Коббет не ослушался и не послал гонца к сэру Филипу, и я, и ваша дочь были бы убиты!

— Тем не менее, — размеренно продолжал ректор, — мастер Слайхерст — старший член колледжа, и привратник обязан выполнять именно его приказы, а не распоряжения гостя, который был застигнут в тот момент, когда обыскивал комнату одного из студентов. За неисполнение своих обязанностей Коббет и был наказан.

— Благодаря тому что бумаги попали в руки сэра Филипа, ваша дочь была спасена, — с жаром настаивал я, понизив, однако, голос. — Останься они у Слайхерста, помощь не подоспела бы вовремя. Коббет поступил по совести, и вам следует его вознаградить.

Андерхилл пронзил меня неожиданно прямым взглядом:

— Это вы так думаете, — возразил он, отчетливо выговаривая каждое слово.

Я не верил своим ушам.

— Но поступи он иначе, София осталась бы в руках убийцы, — повторил я очень медленно и отчетливо (вдруг этот тупица с первого раза не понял). — Он спас вашу дочь и вашего внука, — подчеркнул я, надеясь, что хоть это выведет ректора из несколько сомнамбулического состояния. — Разве его поступок не заслуживает награды?

С минуту он молчал и смотрел на меня почти с жалостью.

— Вам не приходило в голову, доктор Бруно, что я бы гораздо охотнее вознаградил человека, который избавил бы мою семью от всего этого?

Я не сразу осмыслил его слова, настолько они были чудовищны.

— Вы бы предпочли, чтобы я не вмешивался? — в недоумении сказал я. — Но вы же понимаете, что он бы ее убил. Джером Джилберт, Габриель Норрис, или как там вы предпочитаете его называть, — он бы утопил ее на пути во Францию, чтобы скрыть свой грех и нарушение обета. Со временем вы получили бы письмо — дочь ваша ушла, мол, в монастырь, — и ни вы, ни ее мать даже не знали бы, что она мертва.

— А вы не понимаете, что для ее матери так было бы гораздо легче? — Он сделал еще один шаг вперед, и я понял, что этот человек на грани срыва; спокойствие давалось ему нелегко, руки его отчаянно дрожали. — Мы бы встретили старость в блаженном неведении, а так моя дочь была арестована вместе с миссионером-иезуитом, ее доставили в Оксфорд люди шерифа, и мне пришлось явиться в замковую тюрьму, чтобы взять ее на поруки. Я видел мою дочь среди шлюх и воровок и оттуда вел ее в колледж, на глазах у всего города, под перешептывания, под издевательские выкрики. И все это ждет мою жену, если она отважится когда-нибудь выйти из своей комнаты, в чем, впрочем, я сомневаюсь! Я не могу себя обманывать — я понимаю, что город уже полон слухами. Отныне и навсегда я — отец иезуитской подстилки, дед папистского ублюдка. Моя репутация погибла, а моя жена, боюсь, не перенесет этого последнего удара.

Этот человек не заслуживал ничего, кроме презрения.

— Значит, вы предпочли бы, чтобы ее по-тихому убили и ваша репутация осталась незапятнанной? — сквозь стиснутые зубы спросил я его.

— Теперь вы назовете меня чудовищем, — без тени смущения ответил он. — Но у вас нет детей, и вам незнакома боль утраты. Моя дочь в любом случае умерла для меня, Бруно, и было бы лучше, если бы она утонула в море и мы были бы избавлены от позора. Да это и для самой Софии было бы лучше — ее жизнь кончена.

— И пусть в колледже под видом студента скрывается иезуит, а вы будете получать денежки за его обучение и жить припеваючи? Может быть, вы с самого начала догадывались, кто такой Норрис?

— Неправда! — завизжал он и чуть ли не подпрыгнул на месте. — Я понятия ни о чем не имел. Наверное, это серьезное упущение с моей стороны, и я буду наказан за свою слепоту, но чтобы я намеренно приютил в колледже миссионера!.. Это абсурд, дорогой сэр, и ни в коем случае не повторяйте подобный вымысел при вашем друге сэре Филипе. Норрис заплатил за учебу, и ему дозволялось столько же, сколько любому студенту-коммонеру, не больше и не меньше.

— Норрис явился в колледж по рекомендации Эдмунда Аллена, — припомнил я. — А вы знали, что Аллен — тайный католик. Норрис никогда не посещал часовню — это вас тоже не насторожило?

— Молодые джентльмены часто предпочитают поспать. Это входит в число их привилегий.

— Да уж, тут можно купить любую привилегию, в точности как в Риме, — с отвращением произнес я. — Но про других-то католиков вы знали, не отпирайтесь!

Ректор снова принялся вздыхать.

— Я знал, что Уильям Бернард привержен старой вере, об этом знал весь Оксфорд. Уильям этого не скрывал, хотя и принес присягу королеве как главе Церкви. Упрямый старик, но все его считали безвредным. Он, кстати, тоже удрал, но я думаю, за ним гоняться не станут: тащить седовласого старика в тюрьму или на галеры значит оттолкнуть народ от властей, и Тайный совет прекрасно это понимает. Что же до прочих — о Мерсере я знал, но он был порядочный человек. Ковердейла я не подозревал. Есть и другие. Полагаю, когда меня вызовут на допрос, мне придется назвать их имена.

— Без этого можно обойтись, — посоветовал я, хотя его жестокие слова о родной дочери все еще звучали у меня в ушах. — Имена главных преступников известны, остальные действительно не представляют опасности.

Ректор взялся за дверную ручку и остановился, всматриваясь в мое лицо.

— Вы слишком мягкосердечны, доктор Бруно, не следовало вам вмешиваться в такие дела. Я знаю, вы солгали, чтобы спасти мою дочь от суда. И я тоже давно мог выдать здешних католиков дознавателям, но мне казалось, мы сможем ужиться вместе. Теперь я вижу, как необходима жесткость, но нам-то с вами она дается нелегко, доктор Бруно. В этом вы на меня похожи, — с каким-то странным удовлетворением добавил он.

— Нет, сэр, — возразил я, проходя в открытую им дверь. — Между нами нет ничего общего. Будь у меня дочь, я предпочел бы свое бесчестье ее смерти.

Андерхилл разинул рот и опять что-то хотел сказать, но я его резко оборвал:

— И София — не подстилка. Она — отважная женщина, достойная вашей любви и заботы, а не презрения и наказания.

Он остался стоять на пороге, разинув рот, точно дохлая рыба. Я же вышел и в последний раз прошел через квадратный двор колледжа Линкольна. У ворот я остановился, обернулся и разглядел фигуру Софии у окна первого этажа. Витражное стекло искажало ее очертания, но я отчетливо видел, как она подняла на прощание руку.

ЭПИЛОГ

Лондон, июль 1583

И вновь слабый рассвет, туман тонкой влажной пеленой оседает на моих волосах и на гриве коня. Я выехал из резиденции посла на Солсбери-Корт и теперь скачу на запад по Флит-стрит, удаляясь от лондонского Сити; вновь я кутаюсь в плащ от утренней прохлады, а грудь будто железными обручами схвачена. Я так рано в путь не по своей воле пустился, но по приказу Уолсингема: он потребовал, чтобы я присутствовал на казни, и я не счел возможным отказаться.

Пар валит из ноздрей коня, тает в утреннем воздухе. Мы скачем на север, к Чаринг-Кросс, затем по дороге, что ведет из Лондона на северо-запад. Тут уже попадаются группы людей, которые пешком спешат в том же направлении, оживленно переговариваются, угощают друг друга пивом или чем покрепче из кожаных фляжек; торговцы пирогами тоже бегут по дороге, предлагают свой товар густеющей толпе. Все собираются на утреннее зрелище.

Ближе к месту действия зрители стоят уже сплошными рядами, отцы поднимают детей на плечи. В местечке, называемом Тайберн, возведен деревянный помост высотой в рост человека — так всей толпе будет обеспечен прекрасный обзор. На помосте установлен стол палача — нечто похожее на мясницкий стол, только побольше, со всевозможными ножами и крючьями. Рядом разведен огонь, кипит вода в огромном котле. Толпа напирает, люди в передних рядах тянут руки погреться у костра: хотя на дворе июль, но утром холодно и сыро. Народ топает ногами и потирает руки в нетерпении. Заждались. Сбоку от эшафота — деревянная виселица, под ней пустая тележка.

Я повернул коня и объехал толпу сзади: там, ближе к виселице, я приметил кучку джентльменов верхами. Они не подпускали к себе напиравшую толпу, и я надеялся найти среди них Сидни. Пока я пробирался к ним, городские стражники с пиками наперевес оттесняли толпу, освобождая проезд к эшафоту.