Кэтрин Джинкс - Инквизитор

Святого Доминика я молил о прощении. Господа Бога нашего я молил о прощении. Мой обет был попран. Я был изгнан. И все-таки казалось, что у меня не было выбора; любовь несла меня как ветры небесные. Как, вопрошал я, это могло случиться? Я всегда считал себя сдержанным, умеренным, разумным; человеком не без наклонности к гордыне и гневу, конечно, но и не подвластным безумным страстям. Как я мог презреть путь разума — отвергнуть мою собственную природу?

Получалось, что из-за любви. Ибо любовь сильна как смерть, и если кто отдаст имущество дома своего за любовь, то она одна в том повинна.

Размышления такого рода не помогали рассеять тьму вокруг меня. Но в продолжение ночи я забыл о своем страхе, я утешился и даже стал нетерпелив. Я жаждал действия. Я хотел кинуть жребий и посмотреть, как он падет. Услыхав колокол к заутрене, я снова прочитал всю службу (шепотом), пропуская только те действия, что сопровождают слова. Затем, вслепую нащупав хлеб, который мне принесли ранее, я съел его.

Что мне сказать о том последнем, самом темном и долгом периоде ожидания? Я слышал крыс и далекий плач. Я чувствовал нож у себя под рукой. Я видел легчайшие пылинки света, проникавшие под дверь и сквозь замочную скважину, от лампы, стоявшей в коридоре.

Я ощущал себя совершенно покинутым.

Иногда мне начинало казаться, что ночь никогда не кончится. Я спрашивал себя: а не светает ли? Не настал ли рассвет? Я, наверное, задремал ненадолго, ибо мне привиделось, как будто Иоанна вошла в комнату, легла ко мне в постель и ласкает мою тонзуру. Я, разумеется, решил: «Этого не может быть», и проснулся, как от толчка, в ужасе, что я проспал колокол к первому часу. Но Господь, по милости Его, охранил меня от подобной злой судьбы. Только я сел, с тяжко бьющимся сердцем, как услышал тихий звон и понял, что это значит.

Время настало. На Тебя, Господи, уповаю, молился я, избави меня от руки притеснителя, по правде Твоей избави меня и освободи меня!

Я сунул палец в горло, и меня вырвало на пол. Затем я снова лег, прижимая к груди нож, и натянул одеяло до подбородка. Сначала, когда я позвал в первый раз, мой голос был похож на скрип, я запищал, как крысы, шнырявшие из угла в угол по караульной. Однако, прочистив горло, я смог извлечь больше воздуха из легких, и мои призывы зазвучали громче. Более настойчиво. Повелительно.

— Понс! — кричал я. — Понс, помогите мне!

Ни шороха в ответ, хотя эхо моих криков в тишине грохотало как гром.

— Понс! Мне дурно! Понс, пожалуйста!

А что, если дозор услышит меня прежде Понса? Такая возможность до сих пор не приходила мне в голову.

— Понс! Понс!

А что, если он не захочет прийти? Что, если я обречен лежать здесь, в зловонии своей рвоты, до рассвета или еще дольше?

— Помогите, Понс! Мне дурно!

Наконец, ворчание и шаркающие шаги возвестили приближение тюремщика. Их сопровождал голос жалобно хнычущей женщины.

Его жена шла вместе с ним.

— Что такое? — зарычал он, гремя ключом в замке. — Что стряслось?

Я молчал. Дверь со скрипом отворилась, и на пороге возникли две фигуры, черные на фоне освещенного лампой коридора. Одна из них — тюремщик — помахала рукой у лица.

— Фу! — сказал он. — Ну и вонь!

— Он тут напакостил?

— Отец Бернар, что случилось?

Напрягаясь, я пробормотал нечто неразборчивое и застонал. Тюремщик приблизился.

— Он сам может за собой убрать! — раздраженно заметила женщина, но ее муж велел ей помалкивать. Он ступал опасливо, пытаясь не наступить в лужу рвоты, неразличимую при плохом свете. Подойдя к кровати, он наклонился и заглянул мне в лицо.

— Вы заболели? — спросил он.

Я протянул к нему слабую, дрожащую руку. Вцепившись в его плечо, я умоляюще шепнул, чтобы он наклонился пониже. Нахмурившись, он приблизил ухо к моим губам.

И вдруг заметил нож у своего горла.

— Велите ей принести лампу, — прошептал я.

Я увидел, как блеснули его зубы. Я увидел, как сверкнули его глаза.

— Принеси лампу! — хрипло приказал он.

— Что?

— Принеси лампу, женщина! Быстро!

Бормоча ругательства, она пошла исполнять его приказ. Пока ее не было, я сказал ее мужу, очень тихо, что когда она вернется, он должен попросить ее закрыть дверь. Удивительно, но я не ощущал ни стыда, ни отвращения, хотя его пульс бешено колотился у меня под рукой и дыхание нагревало мне щеку. Зато я ощущал в себе холодную ярость и тяжелое нетерпение, которое не было, боюсь, тем мужеством, которое дарует Бог, но чем-то более низким, недостойным.

— Если вы скажете какую-нибудь глупость, — шипел я, — вы умрете. Вы умрете, Понс. Это ясно?

Он кивнул едва заметно. Когда пришла его жена, он сказал: «Закрой дверь», и в тот краткий миг, когда она повернулась спиной, я сел, спустив ноги с кровати.

Увидев, что я делаю, она раскрыла рот от изумления.

— Один крик — и он умрет, — предостерег я. — Поставьте лампу на пол.

В ответ она только всхлипнула.

— Поставьте лампу на пол, — повторил я.

— Ради бога, опусти лампу! — взмолился мой пленник. — Ну же! Быстрей!

Она подчинилась.

— Теперь — видите этот пояс? И тот чулок? В ногах кровати? — Я говорил, не сводя глаз с Понса. — Возьмите чулок и свяжите ему ноги. Вяжите крепко, иначе я отрежу ему ухо.

Я, конечно, не сделал бы ничего подобного. Но мой тон, должно быть, звучал убедительно, потому что женщина заплакала. Я слышал, как она возится; я слышал, как звякнула пряжка; потом увидел ее перед собой с моим кожаным поясом в руках.

Я заставил тюремщика сесть на пол, положив руки на колени, где я мог видеть их. Я смотрел, как его жена стягивает ему ноги, и объяснял ей, как это следует делать. Когда все было готово и его руки были привязаны к кровати у него за спиной, я проверил, крепки ли его путы, не убирая ножа от его горла. Наконец, я сунул ему в рот примочку.

— Теперь снимите с него пояс, — велел я. Ибо Понс, хоть и явился полуодетым, не забыл про пояс, — оттого, наверное, что на нем висели ключи. — Дайте сюда ключи. Нет, без пояса. Я хочу, чтобы вы связали себе ноги этим поясом. А я свяжу вам руки.

— Пощадите моих деток, — всхлипывала глупая женщина, возясь с плетеным поясом мужа. Я заверил ее, что не трону ее детей, если только она не поднимет шум. И, надежно прикрутив ее руки к кровати с помощью другого чулка, я заткнул ей рот одним из ее носков.

— Простите меня, — сказал я, поднимаясь наконец, чтобы взглянуть на дело рук своих при свете лампы (которая явилась нежданным подарком). — Простите меня за запах. Так получилось.

Если бы Понс мог убить меня тогда, он бы так и сделал. Но ему пришлось ограничиться горящим взглядом, полным ненависти, естественной для мужчины, которого унизили на глазах жены. Что же до меня, то я подошел к двери, осторожно приоткрыл ее и выглянул наружу. Никого не было. Я не услышал ни звука. Мысленно вознеся молитву, я выскользнул в коридор и запер за собой дверь. Твердо уповал я на Господа, и Он приклонился ко мне и услышал вопль мой[113]. Как чудесно пока происходило мое спасение! Как легко дался мне первый его шаг!

Но я понимал, что у меня нет причин ликовать, поскольку мне еще не известен порядок передвижения дозора. Я знал только, что скоро должна заступить утренняя смена; сторожа могут находиться в кухне тюремщика или по дороге туда. Брат Люций, может быть, еще не пришел. Немало преград могло возникнуть на пути моего побега.

Более того, Понс с женой уже начинали шуметь. Рано или поздно им удастся выплюнуть свои кляпы или освободиться от своих пут; рано или поздно кто-нибудь их услышит. Я знал, что у меня очень мало времени. Тем не менее я должен был продвигаться с величайшей осторожностью, шаг за шагом вниз по лестнице, сдерживая дыхание и прислушиваясь, чтобы не пропустить приближение дозора. К несчастью, кто-то из заключенных в murus largus был болен. Эхо его жалоб и проклятий, брань, сыпавшаяся на него со всех сторон от тех, кому он мешал спать, не позволяли мне различить приглушенный ритм приближающихся шагов. Однако когда я достиг южного коридора, то он был пуст, если не считать наполнявших его стонов, и храпа, и проклятий, которые, должно быть, происходили от духов, такими бесплотными они казались (благодаря тому обстоятельству, что люди, порождавшие их, были заперты за толстыми дверьми). И мне подумалось, что этот шум скроет мое собственное осторожное продвижение.

И вот, определив камеру, в которой, по моим расчетам, находились Иоанна и остальные, я приблизился и позвал ее, не боясь, что меня услышит далекий дозор.

— Иоанна? — позвал я, нервно вглядываясь в даль каменного коридора. — Иоанна!

— Б-бернар? — раздался ее слабый и полный недоверия отклик. Я собрался снова произнести ее имя, но меня упредил донесшийся откуда-то приглушенный смех. Напрягая слух, я опознал звон кольчуги и топот тяжелых башмаков. Но с какой стороны?