Томаш Миркович - Паломничество в Святую Землю Египетскую

– Ты вся, то есть все твое сознание, вся память – это лишь кислотная запись в мозгу. Если перекрыть приток кислорода, спустя какое-то время запись исчезнет, как чернила с листа бумаги, погруженного в воду. Так бывает с людьми, которых не удается сразу же реанимировать: кислород не достигает мозга, и они теряют память. Потом им приходится заново учиться ходить, есть, говорить, читать. Одного русского профессора в такой ситуации еле спасли, так потом он снова пошел в студенты и стал заниматься по учебнику, который сам написал много лет назад. Когда твой мозг очистится, я соединю его с мозгом Ежи. Как я говорил, опыты уже проводились. Сначала с арабами, потом с европейскими туристами. Но каждый раз наступало отторжение. В марте даже скандал случился – мой ассистент, дурак, вместо того чтобы сжечь три отторгнутые головы, выбросил их в Нил. Две из них выловили где-то под Александрией. Подозревали, что речь идет о ритуальном убийстве или чем-то подобном. К счастью, это были не настоящие туристы, а просто бродяги, хиппи. И власти – Виктор захихикал, – это дело замяли. Сейчас все должно пройти гладко, хотя, конечно, лучше бы Ежи был твоим отцом. Но и такого родства должно хватить.

– Как это? Я не дочь Ежи? – спросила Алиса голосом, дрожащим от волнения. – А чья? Неужели твоя?

– Вот еще! Элека. Теодора. Анна была права, Хелена в самом деле предпочитала Ежи меня. Когда он не захотел эмигрировать в Штаты, она смертельно на него обиделась. И была в такой ярости, что, когда он уехал в Варшаву, решила соблазнить Элека. Он ей всегда нравился, но из этого ничего не выходило, потому что он с юности предпочитал парней. Но в отсутствие Ежи Хелене все же удалось напоить Элека и затянуть в постель. Для педераста он показал себя молодцом: она от него забеременела.

– Нежели это правда? – спросила Алиса, обращаясь к голове. – Ты не мой отец?

– Нет, – ответил хриплый голос. – Но я простил Хеленке измену, а тебя всегда любил как родную дочь. Разве не помнишь, как я вечерами играл с тобой? Уговори его, чтобы он меня отключил!

– Заткнись! – рявкнул Виктор и снова повернулся к Алисе. – Когда я вывез Ежи с Хеленой в Нью-Мексико она надеялась, что между нами опять что-то начнется. Я сказал ей, что не собираюсь подкладывать брату свинью. Она удивилась, но оставила меня в покое. Однако после несчастного случая с ним она снова принялась строить мне глазки, уверенная, что я захочу на ней жениться. А когда наконец поняла, что я не намерен иметь с ней ничего общего, то вернулась в Польшу и попыталась уговорить Элека на брак. Сказала ему, что ребенок от него и что девочке нужен отец. Но у нее ничего не вышло. Ну, довольно семейных воспоминаний; надо готовиться к операции. – Он подошел к двери и позвал вооруженного охранника. – Абдул, возьми девушку и запри в семерке, – велел он ему.

Взяв ошеломленную Алису за локоть, Абдул вывел ее в длинный коридор. По обе стороны тянулись стальные двери с арабскими цифрами, навешенные, видимо, совсем недавно. Охранник открыл одну из них, втолкнул Алису внутрь и быстро повернул ключ.

В тесной каморке стояли стол, стул, раскладушка. Напротив дверей виднелась большая фреска Изиды, ведущей за руку молодого мужчину, очевидно, хозяина гробницы. Одну из стен украшали надписи и огромный глаз уджат, другую – изображения богов с птичьими и звериными головами.

Пораженная Алиса заметалась по комнате, выискивая возможность побега, но ее окружали монолитные стены. Наконец, отчаявшись, она легла на раскладушку. От мыслей о том, что ее ждет наутро, ее била дрожь. «О Боже, зачем я вообще приехала в этот Египет! Надо было слушаться маму и остаться в Варшаве!» Наконец, чтобы успокоиться, она решила обдумать и привести в порядок все события, которые случились с той минуты, как тетя показала ей телеграмму от дяди. Она закрыла глаза. Увидела саму себя, как она упаковывает какие-то мелочи, сбегает вниз, садится в «сиренку» и едет. Увидела – словно одновременно была и сама собой, и посторонним наблюдателем, стоящим перед дядиным домом, – как тормозит машина, как она выходит, как Станислав упускает гроб, падает под его ударом, после чего выбирается из-под гроба и подбегает к ней, Алисе… Видела похоронную процессию, бегущую за гробом, видела, как на глазах вырастает кладбищенская церковка. Потом она оказалась уже внутри, сидела на первой скамье, одна, справа от гроба, стоящего на катафалке, вглядываясь в священника и слушая его слова.

«Смиренно молим Тебя, упокой душу раба Твоего Теодора… не отдай ее в руки врага… избави от муки ада… мы не забудем усопших… и пусть сияет им вечный свет… да избегнут они страшной казни… Я есмь воскресение и жизнь… избави души всех усопших верных от мук чистилища… избави их от львиных челюстей… да не впадут они во тьму… молитва Иоанна Крестителя да присоединится к нашим молениям… благословенны мертвые… сорок лет Я был раздражаем родом сим… казнишь тех, что ходят путями лжи… в устах их правды нет… гроб отверстый – уста их… путь беззаконного истреби… умершие о Тебе не помнят… в бездне кто же сможет прославлять Тебя… не отдай в когти коршуна жизнь своей голубицы… Ты землю посещаешь, лик ее орошаешь… дай мне услышать благое слово прощения… не отвергни меня от лица Твоего… о Тебе тоскует душа моя… в сени крыл Твоих радостно почиваю… по делам моим не благоволи мя судить… во тьме постлал я постель мою… Господи, воззри на спасение мое… не отдаляй Своей милости от меня… жертвы и приношения Ты не восхотел… хвала Тебе, Который весь мир озаряет Своим сиянием… звери и скоты прославляют Тебя… озари мя светом своим и позволь мне узреть Твою красоту… когда вознесешься над землей, буду петь хвалу Твоему лику… Ты Тот, Кто сотворил закон, владыка мира и его насельников… позволь мне идти во свите Твоей, как и на земле… я чист, я чист, я чист…»

С внезапным испугом Алиса обнаружила, что, хотя она по-прежнему сидит в сецеховской церквушке, та теперь гораздо больше и просторнее, чем ей помнилось. Алтарь был так далеко, словно она глядела на него не с первой, а с последней скамьи. Но нет, она по-прежнему сидела впереди, только тесный пресвитерий сделался шире и длиннее, а по обе стороны его появились длинные скамьи, на которых восседали одетые в черное священники. Она невольно начала их считать: по каждую сторону – двадцать один. Тогда, с удивлением, граничившим с испугом, она осознала, что среди фигур, которые она приняла за священников, есть и женщины. Накрашенные, с распущенными вьющимися волосами, на головах какие-то странные шапки или украшения… а у одной – цветочная ваза, что ли? В следующий миг она поняла, что фигуры вовсе не одеты в черное, это только ей казалось. Она видела обнаженные мужские торсы, на которых поблескивали золотые нашейники, видела белые, золотистые и красные одежды…

Она взглянула на священника, служившего мессу, но он тоже преобразился до неузнаваемости: его руки и ноги были обнажены и украшены золотыми браслетами; на бедрах – повязка из белого холста, а поверх нее – звериная шкура; черная шапочка превратилась в высокий головной убор фантастического вида; но больше всего у него изменилось лицо. Из добродушного, чуть полноватого оно сделалось птичьим; глаза округлились, борода уменьшилась, нос увеличился, удлинился и стал похож на соколиный или ястребиный клюв.

– Я чист! – повторил священник странным стрекочущим голосом (а может, вовсе и не странным, ведь он сейчас был наполовину птицей).

Тут с левой стороны, где только что стоял на убранном венками и букетами катафалке белый гроб с телом дяди, до Алисы донесся треск. Она быстро повернула голову: венки и букеты пропали, а гроб покоился уже не на катафалке, а на одной из чаш огромных золотых весов, на верху которых сидела – вернее, подпрыгивала, возбужденно что-то визжа, – обезьянка с голой задницей, словно миниатюрный павиан. Причиной треска было то, что чаша с гробом резко опустилась вниз; ничего удивительного, что она так резко упала, ведь на другой чаше лежала лишь тоненькая книжица. Интересно, что это за книжка? – подумала Алиса, и в этот момент, словно в кино, весы приблизились к ней. Она увидела выписанное большими золотыми буквами заглавие: «Апокалипсис Моисея Черного». Рядом с весами стояла другая птицеглавая фигура с длинным тонким клювом, которая записывала что-то тростниковым пером на клочке папируса.

Минуту в церкви царила полнейшая тишина; все – вместе с Алисой – напряженно всматривались в другую полуобнаженную фигуру, которая – стоя к ним спиной – наблюдала за наклонившимся язычком весов. Вдруг она обернулась) разинула песью морду – голова у нее была не то собаки, не то волка или шакала – и бросила одно слово:

– Лгал!

Среди фигур, сидящих в пресвитерии, возникло движение, словно сами они не видели язычка весов, а о том, в какую он сторону отклонился, услышали только от полузверя-получеловека. Все принялись скандировать: