Юлиан Семенов - Горение. Книга 2

Вечер кончился сносно, Трепов ушел к себе довольный, ибо в словах Николая — «узнай, от кого идет», «кто про „декорацию“ распускает» — увидел разрешение на поступок, а чего еще желать? Больше желать нечего!

У входа в ресторан «Кюба» толкались филеры, каждого раздевали глазом, к подозрительным прикасались бедром — нет ли бомбы? Не ровен час, взорвут Дмитрия Федоровича, лишат жизни доброхота, который людей вокруг себя видит, рядовым полицейским не брезгует и по-русски говорит доходчиво, не то как иные сановники — на иностранном, чтоб свою отдельность показать, загородиться.

Трепов — в кабинете, обтянутом шелком, стол сервирован скромно — ждал Павла Николаевича Милюкова: тот согласился на встречу без колебаний, хотя Иван Мануйлов полагал, что кадетский председатель станет жеманиться.

«Ванюша, детская душа, — сказал тогда Трепов, — он к кому угодно придет, ты словам-то не очень верь, слово для того и дадено, чтоб им пользоваться соответственно обстоятельствам! Он хочет прийти, милый! Мечтает! Ему во дворец хочется, Ваня!»

Милюков, как и приличествовало председателю ЦК, опоздал на три минуты, вошел настороженный, скованный в движении, отчего особенно явным делался его маленький рост.

— Рад личному знакомству, Павел Николаевич, от всей души рад, и милости прошу к столу, — заворковал Трепов. (За речью следил особенно тщательно — профессор знает язык по-настоящему, с ним никак нельзя опускаться до уровня, столь угодного Царскому Селу.) — Пёрхепс вилл спик инглиш note 3? — спросил Трепов, глянув на половых, что замерли у черной, мореного дерева, инкрустированной двери. — Ор ю префер френч note 4?

— Я люблю и английский и французский, — ответил Милюков, — но живу русским, Дмитрий Федорович.

— Прекрасный ответ! Любому нашему квасному патриоту — образец некичливого русского достоинства…

Половых Трепов отпустил, сам налил Милюкову рюмку мадеры.

— Специально привез из Царского, — пояснил он. — Любимое вино государя, попробуйте.

Милюков пригубил, осторожно поставил рюмку на скатерть, выкрахмаленную до металлической твердости, заметил:

— Отдаю дань прекрасному вкусу монарха.

— Святой, мудрый и красивый человек, — вздохнул Трепов. — Сколько же пишут всякого рода гнусности о нем?! Как можно?!

— Видимо, вы не могли не заметить, Дмитрий Федорович, что наша партия всегда и везде подчеркивала свою преданность идее конституционной монархии под скипетром просвещенного государя императора…

— Поэтому-то и просил вас, Павел Николаевич, согласиться на дружескую встречу… Я исповедую открытость в беседе с кем бы то ни было — с другом ли, с противником, — а поэтому позволю сразу поставить главный вопрос: как бы вы отнеслись к идее «министерства доверия»?

— Которое придет на смену «ответственному министерству»?

— А вы действительно считаете нынешнее — «ответственным»?

— Вы нет?

— Мы не туда пошли, Павел Николаевич, не туда. Извольте салату, я истосковался по зелени, государь ограничивает себя в еде, спартанская обстановка, поразительная скромность, воистину аристократическая… Оливковое масло изволите или наше, подсолнечное?

— Оливковое, благодарю вас… А куда надобно идти, Дмитрий Федорович?

— Ко взаимному доверию. Следовательно, к честному обмену мнениями. Я приглашаю вас сформировать министерство доверия, Павел Николаевич.

Такого Милюков не ждал, вилка в руке дрогнула.

— Как вас понять?

— Так, как я сказал… Ваша аграрная программа, по которой часть земель будет отчуждена крестьянам — с выкупом, понятное дело, помещикам, — меня не пугает. Это, как я понимаю, главный пункт расхождений между вами и Горемыкиным, не так ли?

— Горемыкин — пустое место, Дмитрий Федорович, разве вы его в расчет берете?

— А кого вы берете в расчет?

— Того же, кого и вы.

Трепов решил настоять на своем, добиться ответа прямого, поэтому настойчиво спросил:

— А кого, с вашей точки зрения, мы берем в расчет?

— Столыпина, — ответил наконец Милюков. — Разве вы не его имели в виду?

Добившись ответа, Трепов продолжил, словно бы Милюков пробросил мелочь:

— Согласны ли вы, Павел Николаевич, чтобы облегчение крестьянской участи, то есть передача части земель мужику, было провозглашено государем, или полагаете, что только Дума вправе принять такой закон?

— Я полагаю, что милость, данная крестьянству из рук государя, поможет успокоению страны, Дмитрий Федорович.

Трепов откинулся на спинку кресла: Милюков в кармане. Хорош либерал! Ишь, глазами сияет, недоносок, видит себя в Зимнем, не иначе! Дай только время, я тебе покажу кадетскую свободу! На Акатуе у меня сгниешь!

Трепов налил мадеры до краев.

— За вас, Павел Николаевич, за то, что вы принесли с собою русскому обществу! Ваш ответ высокопатриотичен и продиктован заботой о будущем нашей отчизны. Благодарю вас!

Чокнулись, помочили губы.

— А теперь мой вопрос, Дмитрий Федорович.

— К вашим услугам.

— Угодно ли будет государю даровать всеобщее избирательное право?

— Бесспорно.

— За вас, — поднял бокал Милюков. — За то, что вы приносите с собой русскому обществу! Чокнулись. Губ не мочили.

— Народ ждет конституции, Дмитрий Федорович. Можно надеяться на то, что государь подпишет основной закон, представленный на его благоусмотрение Думою?

— Сначала нужно составить такой закон, Павел Николаевич. Составить в новых условиях, в обстановке всеобщего доверия.

— Значит, самая идея конституции не отвергается?

— Приветствуется. Государь готов даровать конституцию подданным.

— Амнистия?

— Нет. Государь никогда не простит цареубийц. Это позволит революционерам творить свое мерзкое дело безнаказанно!

— Дмитрий Федорович, вы не правы! Амнистия, дарованная государем, лишь укрепит престиж монархии! Народ возблагодарит за это царя. У кого поднимется рука на освободителя?!

— Александра Второго, освободителя, убили, Павел Николаевич.

— Но то было иное время! Сейчас народ измучен революцией! Культурные слои хотят спокойствия и тишины! Поймите, именно престиж самодержавия поможет нам, нашей партии вести работу по изоляции крайних групп, мы откроем пропагандистскую кампанию в Думе, я обещаю вам это, я держу в руках третью часть всех депутатов, то есть относительное большинство. Уговорите государя, Дмитрий Федорович!

— Я не могу этого сделать, хотя ваши доводы искренни и лично я могу вас понять. Я тем не менее реально мыслю, Павел Николаевич, я не хочу сулить невозможного…

— Отмена военного положения?

— Сложный вопрос. Совладаете с эсерами? С социал-демократами? От этого будет зависеть все.

— С социал-демократами я смогу договориться. Плеханов занял вполне благоразумную позицию, он пользуется в партии авторитетом, он повернет своих единомышленников на верный путь. Я уже писал об этом, я с похвалой отозвался о его нынешней позиции.

Трепов ничего не сказал, загадочно улыбнулся, достал из кармана записную книжечку, пометил что-то, вырвал листок и протянул Милюкову:

— Как вам?

Павел Николаевич прочитал:

«Состав министерства доверия:

Премьер — член ЦК к. д. партии Муромцев.

Министр внутренних дел — Милюков или Петрункевич.

Министр юстиции — Набоков или Караваев.

Министр иностранных дел — Милюков или Извольский.

Министр финансов — Герценштейн.

Государственный контролер — Шипов.

Военный, морской и министр двора — по усмотрению Е. И. Величества».

Милюков ответил не сразу, должен был справиться с охватившим его волнением. Достал свой карандаш, следом за фамилией «Шипов» каллиграфически вывел «Гучков», протянул Трепову.

— Сработаетесь? — удивился Дмитрий Федорович так, словно кабинет уже утвержден. — Он ведь со Столыпиным, во всем с Петром Аркадьевичем.

— Ради вхождения в кабинет Гучков поменяет ориентацию.

— Полагаете? Отчего?

— Слишком молодой политик, слишком эмоциональный человек, слишком проломистый купец. Трепов рассмеялся:

— Исчерпывающая характеристика!

Трепов написал Милюкову свой личный телефон, в спальню, и просил звонить в любое время дня и ночи.

— Я верю, что кабинет будет утвержден на этих днях, ждите от меня вестей.

— Что-то я в добрые вести разучился верить, — откликнулся Милюков.

— Тем не менее жду. Мой телефон записать?

— Ну, вас найти нетрудно, вы теперь фигура, это я в тени, — улыбнулся Трепов. — Я ваш телефон знаю, Павел Николаевич, он в справочной книге уже распубликован…

На прощание Милюков сказал:

— Я, увы, привык к нашим опозданиям, привык к тому, что мы всегда пропускаем нужный момент, размышляючи вместо того, чтобы действовать, и посему оптимизм ваш и убежденность в скором решении нашего дела — сущий бальзам на сердце.