Танец теней - Яков Осканов

страшным мучениям. С этими словами она направилась к выходу из дома, похоже, чтобы самостоятельно набрать себе воды.

Мне нужно было время, чтобы обдумать случившееся и составить новый план. Вся череда событий последних месяцев, казалось, вела к этой ночи. И я подумал, что наш враг решился на последний натиск, чтобы окончательно воцариться в Ирие.

Чтобы выиграть время я догнал дочь и насильно отвёл в спальню, где и запер её. Август Альбертович в замешательстве следил за моими действиями, не понимая как ему реагировать. Я подошёл к нему и очень серьёзно, почти с угрозой в голосе сказал, чтобы он не при каких обстоятельствах не пытался дать Соне воды, и что заботиться о дочке — моё дело и право. И больше ничьё.

У меня ещё оставалась небольшой пузырёк лауданума, который я оставил в своей спальне на вечер, на случай, если не смогу вытерпеть приступ. В нём ещё оставалось немного настойки, может на пару порций. Но что делать, после того, как я использую последнюю порцию? Через несколько дней нас снова накроет приступ, и мы оба сдадимся и начнём пить тёмную воду, окончательно покорившись нашему врагу.

Боль в голове пульсировала немилосердно, но я не спешил принимать настойку, так как мне нужно было придумать план до того, как я погружусь в беспамятство. Что если пока я забудусь, Соня выпьет из озера и сущность окончательно завладеет ей? Что тогда ждёт нас с профессором? Что помешает Соне взять мой револьвер и сделать с нами то же, что я сделал с бедным Дмитрием Трифоновичем?

На всякий случай я пошёл к себе проверить, на месте ли лауданум и моё оружие. К счастью ничего не пропало. Для надёжности я положил пузырёк в карман и сунул пистолет за пояс. Из моего кабинета я слышал крики Сони и то, как она колотит в свою дверь руками. Я скрежетал зубами от боли и бессильной ярости, понимая, что заставляю дочь страдать. Рука моя малодушно тянулась к опийному зелью, но нужно было потерпеть ещё.

Я направился к Августу Альбертовичу, чтобы проинструктировать его на эту ночь, чтобы он не поддавался жалости и не дал моей дочке тёмной воды. Я решил, что дам ей порцию лауданума сейчас и выпью его сам. Мы переживём этот приступ и решим, как действовать дальше. Боль моя усилилась. Каждое движение, каждая мысль вызывала во мне злость и раздражение. Так ведут себя некоторые раненные звери, впадая яростное безумие. Багрово-чёрный туман застилал мне глаза. Плохо соображая, я вышел в коридор и направился к комнате Сони.

Казалось, мозг сейчас взорвётся. Я опустил голову, и, глядя под ноги, считал шаги, чтобы как-то отвлечь себя. Когда я поднял взгляд, то увидел немца в нерешительности застывшего перед дверью Сониной спальни с бутылью тёмной воды в руке.

Мной овладела злоба умноженная болью. Как он посмел ослушаться? Ещё минута и он погубил бы всё! Не помня себя, я вынул пистолет, прицелился в профессора, но в последний момент опомнился. Однако не смог побороть ярость и желание преподать урок, а потому выстрелил в дверной косяк над его ухом.

Август Альбертович перепугался. Этот добрый старый учёный, конечно, не заслуживал такого обращения, но в тот момент сознание моё не вполне принадлежало мне. Я велел ему идти к себе и больше не пытаться ослушаться меня. Ту, ночь, я полагаю, он провёл у себя в спальне без сна. Бедного профессора потрясло моё поведение. Да меня и самого бы оно потрясло. Но в тот момент только невероятные усилия воли позволяли мне сохранять остатки моей человечности.

Я разделил оставшийся лауданум. На две полные порции не хватило. И заставил дочку выпить лекарство, отмерив ей нужную дозу. Она быстро успокоилась и забылась опийным сном. Сам же я выпил остатки. Мне полегчало, и наступило забытьё, похожее на дрёму, отягощённую кошмарами. Тем не менее, к утру приступ ослаб, и способность здраво мыслить вернулась ко мне.

Нужно было действовать. В нашем распоряжении оставалась моя кобыла Ласточка, что давало возможность немедля отправить профессора в город, пока сущность из монолита окончательно не овладела нами. Иначе в Ирие его ожидает смерть. Не знаю почему, но во мне была уверенность, что опыты Августа Альбертовича представляли самую большую опасность для нашего врага, а потому за жизнь учёного нельзя было поручиться.

Возможно, как сущность проникала в мой мозг, так и я стал проникать в замыслы этой твари, сплетаясь с ней в единое целое, и потому чувствовал её следующий шаг. И ужасом я осознал, что следующий приступ будет для нас с Соней последним. Мы не сможем противиться, и выпьем проклятой воды. И она будет давать существу силы уничтожать нас изнутри, пока мы полностью не перестанем быть собой.

Это было чувство, будто неодолимая сила толкала нас с дочкой к краю пропасти, за которым ждали падение и неминуемая смерть. Но, то ли чужак в моём мозгу ослабил мою волю, то ли лауданум, но я перестал испытывать безотчётный страх, и действовал исходя из принципа, предложенного древним императором: «Делай что должно и будь что будет». Всё, что я мог сделать в том момент — спасти старого учёного, оставив судьбе решать нашу с Соней участь.

Я собрал профессору припасы, необходимые в дороге, принёс из оружейной один из моих пистолетов и патроны к нему, а потом сходил и оседлал Ласточку. Всё было готово и оставалось только уговорить профессора.

Завтракали мы вдвоём. Соня ещё спала под действием лауданума. Я сказал профессору, что ему нужно уезжать. Он вначале горячо протестовал. Однако я намекнул ему, что помощь, скорее всего, к нам не придёт. Мы с Соней из-за зависимости к тёмной воде и отсутствия лауданума уйти не можем, и пока жива лошадь, его отбытие — единственный шанс привести нам помощь.

Это звучало здраво и ему пришлось согласиться. Я проинструктировал его о том, как вести себя в пути по тайге настолько полно, как мог, и пожелал на прощание удачи. Август Альбертович сказал, что найдёт в городе Дмитрия Трифоновича и приведёт помощь как можно скорее. Я велел ему не тревожиться, и уверил, что мы дождёмся.

Но я знал, что это наша последняя встреча. Впрочем, надежда умирает в человеке последней. И у меня ещё был, по меньшей мере, день. Вчерашний день.

И вот я подошёл к финалу и, кажется, не упустил ни одного важного обстоятельства в короткой и довольно бесславной хронике Ирия.

Что мне остаётся?