Имеющий уши, да услышит - Татьяна Юрьевна Степанова

Пауза…

– Я как-то выжила, долго потом оклематься не могла. А Евсеюшка мой не выдюжил, он не сразу от ран скончался, на второй день. Темный мне вольную подписал. И денег дал. Он так со всеми, кто выживал после забав его, слово свое держал крепко. И мы, холопы его, то знали. Потому и шли на муку сами – либо пан, либо пропал. – Скобеиха печально усмехнулась. – Правда, кто отказывался, того позже из мест наших вырывали, словно ботву с корнем, и продавали далеко – на уральские заводы. Он не только своих людей так использовал, но и на стороне покупал холопов для забав – в основном все молодых парней одиноких, называл их мои мертвые души… Коли подохнут изувеченные, то никто их не хватится. Они здесь, наверное, и похоронены все. На кладбищах-то местных он мертвые души свои хоронить остерегался. Огласка… Хотя мы-то знали, земля ведь слухами полнится. Но он ведь не только нас, рабов своих, он ведь и себя не жалел.

– Как? Ты сказать! – не выдержала Клер. Плохо владея русским языком, она сейчас ясно понимала эту несчастную. Комаровский ей не переводил на английский, но она угадывала все – не умом, а сердцем, своим внутренним женским и писательским чутьем.

– Он когда до исступления доходил в своем зверстве над другими, то сам под плети и палки себя подставлял. Приказывал, чтобы и его били, пороли без пощады. А иногда маску на себя надевал из бересты с рогами или морду оленью изнутри выскобленную. И заставлял, чтобы его мертвые души тоже берестяные маски на себя надевали – только собачьи, и в таком виде они нападали на него и били, истязали. Только это не в оранжерее он так развлекался, а у пруда в своем Парадизе. Так он то место называл. Лакеи его самые верные, двое парней, только следили строго, чтобы все битье вовремя заканчивалось, как он крикнет – довольно! Чтобы не убили его там его мертвые души.

– Лакеев звали Соловей и Зефир?

– Да, любил он их и за преданность отличал, вольную дал им, юнцам, и денег. Его порой самого так плетьми пороли, что он встать не мог с земли, его Соловушка с Зефиром под руки поднимали. А он приказывал башку оленью уже на кого-то другого надеть, и того мертвые души травили и забивали уже насмерть.

– Ты все это тогда, в тринадцатом году, рассказала жандармам?

– Все рассказала, и другие, слуги его, тоже рассказывали. Их ведь в его, Темного, убийстве обвиняли. Только жандармы услышанное от нас, холопов, царю не докладывали, под сукно положили все, похерили. Поэтому тех, кого не засудили за убийство, сразу продали на сторону, в чужие имения дальние, чтобы языками не болтали и чтобы все тайной так и осталось на долгие годы.

– Как считаешь, челядь убила Темного? Крепостные, как в бумагах розыскных о том написали для суда?

– Не знаю, барин. Может, и дворовые, а может, и кто другой. Зверь он был лютый, беспощадный к людям. Я бы сама его убила… Он меня мужа сразу после свадьбы лишил, жизнь мне загубил – ни семьи, ни детей. Деньги у меня были и воля, только в жены меня не брали даже с ними. Я ведь к Темному вернуться хотела… С одной стороны, страшилась, а с другой – словно тянуло меня опять к нему… Муки людские, оргии те кровавые – они как морок… Сама я себя боялась. Кончилось тем, что шлюхой я стала в придорожном кабаке. А Темный меня, видно, помнил… Через столько лет там, в поле у кладбища, как блудницу последнюю и взял.

– При забавах его кровавых помещики окрестные присутствовали? Хрюнов, Черветинский-старший?

– Когда он нас с Евсеюшкой истязал, не было их в оранжерее. Не буду говорить, чего не знаю наверняка.

– Кого еще можно обо всем этом расспросить? Кто в порках и истязаниях участвовал и других помнит?

– Да почти никого из его холопов здесь не осталось. Хозяин барвихинского трактира, сутенер мой – он ведь тоже через забавы Темного прошел, вся спина у него исполосована плетьми, но выжил он, Бог его спас. Вольную он от него схлопотал и денег, трактир в Барвихе на них купил. Только вам он ничего про то не скажет, потому как Темного он считает своим благодетелем, кормильцем, даже свечи за упокой его души в церкви ставит. А потом что вы сделать-то можете сейчас, спустя столько лет, барин добрый? Мы же все по своему согласию на страх тот кровавый, на муку шли… Мы же знали – слухи-то бродили о том, что Темный при жизни творит. Многие об этом знали, но кто молчал, а кто потворствовал. А теперь Темный из могилы своей восстал и в своем ли обличье, в чужой ли шкуре, с другого содранной, здесь по нашим лесам-полям бродит. С дочкой стряпчего-то он ведь в назидание нам всем расправился. Чтобы ужас в нас вселить, чтобы молчали мы и дальше, жили и при нем мертвом, как при живом, целиком в его власти.

Евграф Комаровский оглянулся на Клер и эту часть допроса ей перевел. Она вспомнила трактирщика из Барвихи, как тот прыскал в кулак, корчил уморительные рожи. Она тогда сочла его почти шутом… Как здешние люди умеют притворяться, когда они настоящие, а когда маски на них надеты?

Маски… Она вспомнила свое видение во время грозы в павильоне – голые люди на четвереньках в собачьих берестяных масках и Человек-зверь с рогами оленя… Палач и одновременно жертва…

Свобода воли, добровольный выбор, никакого принуждения…

Она опять ощутила: ей нечем дышать. Рушилось то, что она считала непреложной истиной, основой всего, что было незыблемым, что ей внушали с самого детства и что она хотела бы передать и своей покойной дочери, останься та в живых, и детям Юлии, которых воспитывала как гувернантка… И где теперь ее вера и ее убеждения?

Когда в ночи они ехали в Иславское (солдаты с офицерами остались в оранжерее паковать трупы для перевозки в уезд), Клер в отчаянии уже не могла справиться с собой. Ей было так плохо, что она не сдержалась.

– Евграф Федоттчч, – спросила она. – А вот когда на ваших глазах солдат восставших во время экзекуции на плацу сквозь строй прогоняли, то шомполами им ведь тоже кости ломали, дробили? А когда стражники вашего корпуса дубинками народ бунтующий бьют, удары им тоже кости крошат? Я вот подумала,