С. Пэррис - Ересь

— София?

Хамфри удивленно заморгал.

— Вы знаете Софию? — Я кивнул в ответ, он так и просиял. — Она теперь редко приходит, но я ее завсегда узнаю, даже под капюшоном. Она ходит как… как деревце качается на ветру, понимаете, о чем я? Как ива у реки.

— Да, знаю. Вот еще что скажи: у Софии есть среди вас друзья? Те, к кому она могла бы обратиться, если б попала в беду?

— Да какая ж у нее может стрястись беда, сэр? — удивился Хамфри.

Милый, наивный мальчик, он все еще именовал меня «сэром», хотя я был связан по рукам и ногам, а его приставили сторожить меня. Не дождавшись от меня ответа, он слегка нахмурился и покачал головой.

— Нет, про ее друзей я ничего не знаю. Разве что отец Джером. Отца Джерома все любят. Он ее и привел к нам.

— Отец Джером? — насторожился я и попытался сесть поудобнее. — Я думал, ваш священник — отец Уильям.

— Нет-нет. — Тайны так и распирали Хамфри, и он охотно выбалтывал все, что знал, раз уж нашелся заинтересованный слушатель. — Отец Уильям и мессу-то почти никогда не служит с тех пор, как приехал отец Джером. Он служит, только если отцу Джерому приходится отлучиться из города. Он часто ездит в Хэзли-Корт, отец Джером, это в Грейт-Хэзли на лондонской дороге, там знатные семейства собираются на мессу. Наверное, и сегодня туда поехал.

Я старался сохранить равнодушное выражение и такой же тон, чтобы не выдать своих мыслей.

— Отец Джером — университетский человек?

Опять по-детски энергичные кивки головой: «Да».

— Он из французского колледжа приехал, — сказал Хамфри — и сам напугался своей словоохотливости. — Ой, только это страшная тайна, зачем же я вам сказал? Не говорите мастеру Дженксу, что я вам проговорился, обещаете?

— Обещаю, я ничего ему не скажу. А какой он из себя, отец Джером?

Лицо Хамфри приняло мечтательное выражение.

— В точности как Господь наш Иисус Христос, если б вам случилось повстречать его. Видишь его и чувствуешь — не могу сказать словами — вроде как ты для него самый главный человек на земле, понимаете? Хотя я в мессе мало что смыслю, по книжкам-то я не учился, но мне нравится, когда он служит. Гораздо больше нравится, чем когда служит отец Уильям. У отца Джерома каждое слово точно музыка. — Он даже вздохнул от счастья.

— Отец Джером молодой? — Я наклонился вперед и сменил позу, опустившись на колени, чтоб ноги не затекали. Хамфри вздрогнул и насторожился, однако, убедившись, что я ничего не замышляю, снова откинулся к стене.

— Отец Джером прекрасен, как ангел Божий! — восхищенно заявил он. — Я видел такого на картинке, — наивно добавил.

— Прекрасен, как ангел, — повторил я задумчиво, стараясь больше не двигаться.

Я обнаружил, что путы у меня на ногах были не так туго затянуты, как те, что стягивали мне руки. Присев на пятки, я осторожно просунул палец в узел; если Хамфри и дальше будет так болтать, он, глядишь, ничего и не заметит.

— Расскажи еще про Хэзли-Корт, — стараясь не выдать заинтересованности, попросил я. — Должно быть, роскошное место?

— Я там никогда не бывал, но, верно, красиво. Владелец усадьбы, сэр Фрэнсис Толлинг, сидит теперь в Лондоне, в тюрьме Брайдвелл, за то, что слушал мессу, а его жена принимает у себя тех, кто нуждается в убежище. Больше я ничего не знаю.

— Укрывает священников-миссионеров?

— Всех, кто трудится в винограднике Господнем в Англии, — явно повторил он чьи-то слова и прибавил уже от себя: — И кому надо спрятаться понадежнее. Среди наших есть мастер Николас Оуэн, плотник, — он был на мессе, только вы бы все равно его под капюшоном не узнали. Говорят, он работает в больших домах и усадьбах, принадлежащих нашим, строит там потайные комнаты. — Хамфри еще ближе придвинулся ко мне и, оглядевшись по сторонам, шепотом доверил мне главную тайну: — Он делает тайники на чердаках, на лестницах, даже внутри стен и дымоходов, чтобы виноградари Божии могли укрыться от ищеек. Хитро придумано, а? — Мальчишка потер руки и засмеялся от удовольствия. — Только этого мне тоже не следовало рассказывать вам, сэр, вы уж не говорите Дженксу. Сэр, вам очень больно?

— Нет-нет, ничего. Немного заболело плечо, не беда. — Я сообразил, что, силясь единственным свободным пальцем развязать узел, я и зубы сжал, и лицо скривил, как от сильной боли.

Узел должен был вот-вот поддаться, лишь бы Хамфри ничего не заподозрил. Но он только сочувственно закивал, услышав мою жалобу, и кинул быстрый взгляд на дверь.

— Давайте ослаблю немного веревки, сэр, — предложил он, все так же оглядываясь, как будто Дженкс мог ворваться в любую минуту и застать его врасплох. — Совсем развязывать не стану, только чтоб больно не было. Вы ж все равно от меня никуда не денетесь, вон вы какой мелкий, а я здоровенный, да и нож у меня при себе. — Он рассмеялся: конечно же смешно и думать, чтобы я мог одолеть такого здоровяка.

А я как раз ломал голову над тем, что делать, если удастся освободить ноги — со связанными руками от ног было мало проку. Мне не справиться с Хамфри, будь он даже помельче и без ножа.

Пока он раздумывал, стоит ли ослабить мои путы, я продолжал, как мог, возиться с узлом. Но тут в коридоре послышался звук — скрип половиц под ногами, — и оба мы замерли. Я не ожидал, что Дженкс вернется так скоро, и еще не продумал план спасения. Я набрал в грудь побольше воздуху и попытался унять отчаянно бившееся сердце. Вот ведь как, подумал я: в Италии, в Сан-Доменико Маджоре, мне вынесли бы смертный приговор за мою неуемную страсть к книгам, а теперь, после стольких лет скитаний, изгнания, я вновь смотрю в лицо смерти — и опять только потому, что с детским азартом погнался за книгой. Что ж, решил я, буду бороться до конца, а если суждено умереть, по крайней мере не умру трусом под насмешливым взглядом Роуленда Дженкса.

Хамфри наконец очнулся и поспешно запихал мне обратно в рот шарф Дженкса — спасибо хоть не так глубоко, — и в этот самый момент я почувствовал, как поддается конец веревки и слегка ослабевают путы на лодыжках. Шаги остановились у двери, послышался легкий стук и неуверенный женский голос:

— Хамфри? Ты здесь?

Хамфри облегченно вздохнул и побежал отворять дверь; на пороге стояла вдова Кенни в ночной рубашке и шерстяном платке на плечах. Приподняв свечу, она окинула взглядом сперва своего помощника, потом меня, связанного и валявшегося в углу, как баран, заготовленный на убой. Она тоже вздохнула, но отнюдь не от облегчения.

— Дженкс! — произнесла она, косясь на меня: я был в ее глазах дохлой мышью, которую озорной котяра Дженкс подкинул в ее чистенький домик. — Что он поручил тебе на этот раз, Хамфри?

Юноша повесил голову, и вдова Кенни жестом поманила его к себе.

— Поди-ка сюда. — Вдова окинула меня взглядом, как бы прикидывая, насколько опасно оставлять меня без присмотра, и, видимо, пришла к заключению, что я безобиден. — Я говорила ему, что в моей таверне кровь проливать не позволю, — зашипела она, вытолкнув Хамфри в коридор и даже не прикрыв дверь. — И тебе это известно, Хамфри Причард, отлично известно! — Дверь захлопнулась, и я не расслышал, что бормотал в свое оправдание злосчастный Хамфри.

Надо было действовать как можно быстрее. Теперь, когда не нужно было скрывать свои действия от Хамфри, я потянул за освободившийся конец веревки, опутывавшей мои лодыжки, и, почувствовав, что веревка распустилась, стряхнул ее. С трудом поднялся и захромал к маленькому алтарю, на котором догорали свечи. Повернувшись спиной к алтарю, я постарался на ощупь сунуть в огонь свечи веревку, которой были стянуты мои запястья, — авось прожжет ее, — но веревка была чересчур плотная, а огонек совсем уж крохотный. И хотя я почувствовал наконец запах паленого, но не рассчитывал, что успею до возвращения Хамфри.

За дверью все ожесточеннее спорили, голоса становились все громче. Поскольку проделывал я все, стоя спиной к огню, то опалял то и дело свои же руки — пожалуй, было даже хорошо, что во рту у меня торчал кляп: он заглушал мои невольные вскрики. Больше всего я боялся уронить свечку и поджечь на себе одежду: уйти от костра инквизиции, чтобы сжечь себя самому, — это было бы слишком обидно.

Так, иронизируя по возможности над трагичностью своего положения, я вертел узел над огнем, стараясь поменьше поджаривать руки. И вдруг веревка затрещала, правую руку опалило жаром — это узел загорелся. Но я терпел, благо кляп подавлял рвущийся крик, пока огонь пожирал рукав, веревку, а заодно и мою руку; терпел, пока узел не прогорел. Наконец-то я был свободен. Горящие ошметки упали на пол, я их затоптал, нежно прижимая к груди пострадавшую руку (ох, как же мерзко пахнет горелое мясо!).

Голоса за дверью внезапно смолкли, и я понял, что нужно воспользоваться единственной возможностью ускользнуть. Забыв о боли в руке, я схватил с алтаря тяжелый серебряный подсвечник, задул колеблющееся пламя и высоко занес над головой это импровизированное оружие как раз в тот момент, когда Хамфри открыл дверь и застыл на пороге, разинув от неожиданности рот.