Жил отважный генерал - Вячеслав Павлович Белоусов

– Напрасно вы. – Панова подпёрла рукой голову, посмотрела в окно. – Звонила мне не раз уже Анна Константиновна…

– Это кто?

– Мама девочки.

– Жена Игорушкина?

– Да. Спрашивала Владимира Кузьмича, а попала на меня. Телефон-то у нас один.

– Ну и что?

– Видно, перестал он у них бывать…

– Да что вы?

– Я к нему сунулась… про звонок-то. А он попросил в следующий раз сказать, что на происшествие ездил.

– Фирка?

– Владимир Кузьмич, – поправила Панова. – И я попрошу вас, Андрей Иванович, не зовите его так больше.

– Так он сам!

– Я вас очень прошу.

И они оба надолго замолчали. Панова ушла к начальству, Косаревский закопался в своих бумагах на столе. Рабочий день завершался тихо и покойно, как будто главное, что должно было случиться в этот, действительно впечатлительный день, произошло, и больше уже нечего ждать.

– Не было Свердлина? – возвратившись, спросила Панова.

– Забуксовал наш коллега, – буркнул Косаревский от стола, не поднимая головы. – Да вы не волнуйтесь, Екатерина Михайловна, принесёт он заключение.

– Я не волнуюсь.

– В зубах принесёт. У Фир… – заикнулся и смолк, поправился Косаревский, – наш Владимир Кузьмич кого хочешь достанет при желании.

Панова не ответила. Так они прождали, занимаясь каждый своим, ещё с час. Давно пора было расходиться. Они не разговаривали и не собирались. Успокаивался народ в райотделе, затихала жизнь. Поздний вечер темнотой напоминал о себе в чёрных окнах. Зажгли свет на улице. Они не зажигали. Вдруг зашумели в коридоре, и дверь распахнулась. На пороге сиял пропавший.

– Ты чего? – рванулся к приятелю Косаревский. – Совесть есть?

Зажгли свет. Свердлин сразу наполнил кабинет гвалтом, шумом, суетой. Твердил о разном, только не о том, ради чего умчался. Поставил на стол сумку цветную, чуждую своей пестротой в служебной обстановке, извлёк красную большую коробку конфет, бутылку шампанского и ещё что-то, которым начал нелепо размахивать над собой.

– Вы видели! – чуть не приплясывал он. – Вы это видели? Чудо!

Косаревский попытался достать, дотянуться, вырвать у него из рук, но, маленький, толстоватый и неуклюжий, он зря старался, не получалось. Высокий и красивый Свердлин был ему не по зубам.

– Свердлин! – не выдержала Панова. – Что за пляску вы устроили? Что принесли? И вообще, что происходит?

– Как что?

– Я вас спрашиваю? Шампанское! Конфеты! Что это?

– Праздник, Екатерина Михайловна! У нас праздник. Вы это видели? – И он показал, что было у него в руках.

– Книжка, – поморщившись, отвёл нос Косаревский.

– Не книжка, а Торвальд[28]! Великий Торвальд! Как не стыдно! – заорал Свердлин.

– Ну Торвальд. Что Торвальд? – Косаревского трудно было пронять, он сел за свой стол, но с шампанского взгляд не сводил. – Чем его закусывать?

– Вот, Екатерина Михайловна, полюбуйтесь на него. – Свердлин по-настоящему возмутился. – Ваш преуспевающий следователь! Ваш!.. – Он задохнулся от чувств. – А мне досталось по дешёвке. Почти даром. Завидуйте! Теперь мне никакие «санитары» нипочём. С Торвальдом теперь я их всех!..

– Владимир Кузьмич, а где заключение? – сухо спросила Панова.

– Заключение?

– Ну да. Заключение. Вас куда посылали?

Свердлин молчал, раздумывая или вспоминая.

– Ну-ка, кончайте вакханалию! – посуровела Панова. – Присаживайтесь ко мне. Да, да. За мой стол. Я вас слушаю.

Свердлин грустно посмотрел на Косаревского, тот отвернулся, Свердлин присел на стул.

– Да от вас пахнет! – вскинула на него глаза Панова. – Никак выпивши?

– Ни в одном глазу! – отдёрнул голову Свердлин. – Встретил воспитанников Майкиных. Этих?… Наших друзей из Африки. У них репетиции в разгаре. Гоголя вовсю шпарят. Меня зовут. Я тоже вас позову, Екатерина Михайловна. Я вас не забуду. Эта коллегия!.. Вы благородно поступили. Я добро помню! Праздник у нас… У них тоже праздник. Ну, по сто граммов. Они пьют почище нас, Андрюш. Почище. А заключение тут. Как же? Нашлось.

– Давайте сюда заключение.

– Я щас.

– Давайте, давайте. Я с вами ещё разберусь. Ваше счастье, что рабочий день кончился. Посмотрите на него. Нечего сказать! Голубчик!

– По случаю, так сказать, всеобщей нашей победы…

– Это что за победа-то? – подал голос и Косаревский, удивляясь приятелю.

– Как, Андрюша? На коллегии Максинов нас не ругал? Не ругал. Дело, слава богу, Сараскину передаём, бандитов этих «санитаров» треклятых, пусть Курасов теперь ловит. Два? Ну… африканцы не в счёт… Вот по этому поводу, значит, конфетки, шампанское… Да! И Торвальд! Я разве не сказал?

– А заключение-то взял? – не дождавшись главного, напомнил Косаревский.

– Заключение – это как раз три!

– Читал?

– Чего?

– Читал заключение-то? – Косаревский не выдержал, сам полез в пёструю сумку, достал папку с бумагами, начал листать. – Что с отпечатками? Пригодны для идентификации?

– Андрюша, дружок, ну что ты, право. – Свердлин погрустнел. – Ну при чём здесь это? У нас такие события! Мы после этой коллегии, я бы сказал, впервые поняли, кто мы такие. Я не думал…

– Что ты понял? – не расслышал Косаревский, читая про себя бумаги, и вдруг взмахнул рукой, брызнул радостной улыбкой на Панову. – Екатерина Михайловна! Есть пальчики!

– Что? – Панову тоже подбросило со стула. – Нашли?

– Есть! Пригодные для поиска! И не только!

– Да что же? Читайте! – Панова едва ни вырывала бумаги у следователя. – Неужели повезло?

– Точно! – Косаревский ликовал. – Пальчики чужие! Никому из жильцов квартиры не принадлежат! Бандюг отпечатки.

– Первый след, – не села – упала на стул Панова, – ну наконец-то! Ты у нас счастливчик просто, Владимир Кузьмич!

– Везёт дуракам, – бросил перед ней на стол бумаги Косаревский. – А отметить это дело надо.

Невинный порок

Порохов терял терпение. Подобного с ним не случалось. Он умел ждать своего. Прослеживал ситуацию. Не дёргался, выжидал время. И оно наступало – он действовал.

Но с Ксенией не срабатывало.

Понять её логику ему не удавалось. Он чуял – здесь что-то другое. Может быть, из области подсознательного. Или даже иррациональное. Ксения как замкнулась с того случая на стадионе, так не отходила, словно сомнамбула, она не реагировала на все его поступки, слова, попытки объясниться, сблизиться. Даже отдавалась ему, будто во сне: без слов, без чувств, без желаний. Он приметил это ещё со свадьбы, когда появился перед ней внезапно на мотоцикле, сказал «садись» и умчал. А на днях его всколыхнуло: он заметил, что Ксения стала попивать. Утром до обеда ещё ничего, он целовал её, спящую, уходил по своим делам, а возвращался – она млела, попахивала спиртным и старалась не попадаться на глаза, уходила спать или прикидывалась уже спящей.

Тогда он решил её поймать и, вернувшись раньше обычного, застал с коньяком.

Он открыл дверь своим ключом, чтобы не спугнуть. Заглянул из прихожей. Ксения лежала с фужером на диване полуобнажённая, терзала, рвала душу тягучая заунывная мелодия.