Жан-Франсуа Паро - Призрак улицы Руаяль

— Я все признаю, сударь, все истинная правда. Два одинаковых наряда, плащи и шляпы, все отменного качества. Меня удивило, что человек, принесший их, согласился взять за такой солидный залог столь маленькую сумму. Да, и еще аптекарский флакон. Но, вы понимаете, я не стал спорить. Для меня-то дело выгодное, тем более, что я больше этого человека не видел, а, значит, мог распорядиться залогом по своему усмотрению.

— Теперь, господин Робийяр, смотрите: к вам спиной стоят три человека. Сейчас я попрошу их повернуться, а вас — посмотреть на них и сказать, не узнаете ли вы в ком-нибудь вашего клиента, явившегося к вам в то утро.

Николя молил небо, чтобы свидетель не открыл рот и не начал уверять всех, как он уже говорил Бурдо, что он не обратил внимания на внешность клиента, а потому не может опознать его. Не уверенный, сможет ли эта карта стать козырной, комиссар все же решил разыграть ее, надеясь, что в памяти старьевщика всплывет хоть какая-нибудь деталь. Но стоило Робийяру направиться к молодым людям, как Луи Дорсак сам подошел к Николя.

— Господин комиссар, — вполголоса произнес он, — прежде чем этот человек меня опознает, я предпочитаю заявить, что это я отнес ему в заклад вышеуказанные предметы, ибо нуждался в деньгах для погашения карточного долга.

Уловка сработала, но Николя почувствовал, что правосудие снова пытаются ввести в заблуждение.

— Однако, дело принимает интересный оборот! Расскажите нам обо всем подробнее, а, главное, укажите, где вы взяли это старье, чтобы отдать его в заклад, не споря и не торгуясь, всего за восемнадцать ливров. Ибо, как вы догадываетесь, ваше признание влечет за собой новые вопросы. Кому вы были должны эту сумму?

— Приятелям моих друзей.

— О, чрезвычайно точный ответ! Надеюсь, на второй вопрос вы ответите более конкретно: где вы нашли вещи, которые отдали в залог?

Дорсак отчаянно пытался придумать какую-нибудь правдоподобную историю, но обмануть Николя ему не удалось: комиссар точно знал, что по крайней мере один плащ принадлежал Наганде, и знал историю аптекарского флакона.

— На кухне…

— Как на кухне?

— Да, я их нашел утром в кухне. Они валялись на полу…

— Каким утром?

— Утром после несчастья, случившегося на площади Людовика XV. Я подумал, что эти вещи решили выкинуть, и взял их, но теперь глубоко об этом сожалею.

— А флакон?

— Он тоже там валялся.

— Значит, если вещи ваших хозяев валяются на полу, вы считаете позволительным присвоить их. Что ж, вполне правдоподобно и звучит убедительно, хотя в глазах правосудия вы сами выставили себя вором. Но сейчас речь идет об убийстве. Скажите, что вы делали в лавке так рано? Вы же проживаете в другом доме.

— Я пришел пораньше, чтобы приступить к летней описи мехов.

Николя пока не хотел вынимать из рукава все имевшиеся у него козыри. Ему достаточно констатировать явную ложь Дорсака, бросавшегося из одной крайности в другую. Торопить события до конца допроса всех подозреваемых оснований не было, а потому он сделал вид, что согласился с ответом приказчика. Затем он отпустил старьевщика, и тот, пятясь задом и кланяясь во все стороны, покинул зал. Жак Гален и Дорсак заняли свои места на скамьях, а пристав вновь облачился в мундир. После продолжительного молчания комиссар повернулся к Наганде.

— Сударь, вы ставите меня в тупик. Как и все здесь присутствующие…

Широким жестом он обвел сидевших напротив него членов семьи Гален.

— … вы лгали мне. По опыту знаю, что существует ложь во спасение, благочестивая ложь, однако сейчас речь не об этом: вы обманули меня. Дитя нового света, вас исторгли из родных мест, увезли за океан и высадили на берег древнего королевства, где вы оказались среди людей, взирающих на вас либо с любопытством, либо с враждебностью, людей, для которых существуют только парижане, а всех остальных они считают дикарями. Вас предоставили самому себе, вы остались один, без родных и друзей. А потом, если судить по вашему рассказу, вас, словно преступника, заперли, усыпили, обманули и даже попытались убить. И вы, и ваша печальная участь вызываете самое искреннее сочувствие. И все же вы солгали. Поэтому сейчас я прошу вас хорошенько подумать и спасти не только себя, но и то немногое, что вам дорого. Помните, только истина может смягчить правосудие. Если, как вы утверждаете, память об Элоди дорога вам, скажите правду ради нее. Если же вы будете упорствовать в ваших заблуждениях, и вновь дадите основания заподозрить вас во лжи, вы тем самым подтвердите имеющиеся против вас подозрения, и — предупреждаю вас! — в конце концов неумолимая поступь закона вас раздавит. Не думаете же вы, в самом деле, что мы не видим, вашего мотива убить Элоди.

Индеец отрицательно покачал головой, и Николя, словно отвечая ему, продолжил.

— Поразмыслим немного. Юную Элоди все считали легкомысленной, непостоянной и кокетливой, иначе говоря, она поощряла ухаживания за ней молодых людей. Если вы действительно любили ее, разве ее поведение не стало для вас испытанием? Не исключено, что жертва в самом деле была неблагоразумна. И тому есть свидетели. Вы по-прежнему молчите, Наганда? Как вам угодно. Я продолжаю, и готов оказать вам честь, исключив все имевшиеся у вас корыстные мотивы. Глядя, как за Элоди вьется целый хвост поклонников, вы стали ревновать ее. А вы способны на сильные чувства. Вы родом из племени воинов, где, судя по рассказам путешественников, оскорбления и измену можно искупить только кровью. Поэтому я не могу исключить вас из списка подозреваемых.

— Люди моего племени, — воскликнул Наганда, горделиво вскинув голову, — не убивают молоденьких девушек!

— Замечание, сделанное как раз вовремя. Особенно если оно, наконец, соответствует истине, которую я вот уже столько дней тщетно пытаюсь от вас услышать.

— Господин комиссар, — произнес Наганда, — я буду отвечать со всей ясностью, ибо я передаю свою участь в ваши руки. Вы всегда оказывали мне уважение, коего я ожидал от жителей страны, управляемой великим королем, страны, увидеть которую я мечтал с самого детства. Спрашивайте меня.

— Что ж, начнем, — улыбнулся Николя. — Вы сказали мне, что вас опоили наркотическим средством, и вы пролежали без сознания до полудня следующего дня, иначе говоря, с полудня 30 мая до полудня 31 мая. Вы подтверждаете свои показания?

— Нет. Мне самым гнусным образом подмешали наркотическое зелье в напиток, который кухарка подавала 30 после полудня. Я крепко заснул, однако проспал всего несколько часов. Когда я проснулся, на улице стояла ночь, а у меня больше не было ни талисмана, ни бус, которые я носил, и вдобавок сильно болела голова. Потом оказалось, что у меня украли одежду, а меня самого заперли на замок. Тогда я первый раз сбежал через крышу. Несколько часов я бродил в темноте вокруг дома. Люди на улице, казалось, обезумели, и не обращали на меня никакого внимания. Они бежали и кричали, а экипажи мчались галопом. Я решил, что произошло нечто очень важное, и забеспокоился. Я знал, что Элоди собиралась пойти на праздник, ибо она несколько раз говорила об этом. Еще я знал, что она скоро должна произвести на свет младенца. Но так как я не имел возможности ничего сделать, мне оставалось только вернуться домой. Я серьезно опасался за свою жизнь.

— Я вам верю. Таким образом, вы признаете узы, связывавшие вас с Элоди Гален, и подтверждаете, что она была от вас беременна. Вы знали, что она родила?

— Нет. Несколько дней подряд меня не подпускали к ней: твердили, что она больна. Я терзался, не зная, что и думать. Я не знал, что у нее родился ребенок. Я любил Элоди. Мы поклялись принадлежать друг другу на корабле, который вез нас во Францию. Все эти месяцы она старательно, как могла, скрывала свое состояние. Жизнь в семье оказалась невыносимой, и мы решили, как только ребенок родится, мы вернемся в Новую Францию. Она заложила несколько драгоценностей и ценных вещиц, доставшихся ей от родителей…

Николя понял, почему он не нашел личных вещей молодой женщины.

— Она, как и я, не знала, что является наследницей огромного состояния, — продолжал индеец. — Я говорю вам правду, как если бы отвечал самому апостолу справедливости — господину Вольтеру. Я больше ничего не знаю. У себя в комнате я совершал обряды моего народа, просил духов успокоить душу Элоди и поразить ее убийцу. Я сказал.

Начальник полиции незаметно сделал знак комиссару, дабы тот продолжал дознание, не останавливаясь на вопросе вызывания духов и верованиях индейца, чтобы ненароком не коснуться одержимости Мьетты, и не спровоцировать спор о природе ее припадков.

— Какие чувства испытывали вы, зная, что Элоди считают ветреницей?

— Мы вместе решили ввести всех в заблуждение. Она разыгрывала комедию, а чтобы лучше получалось, она читала пьесы господина де Мариво[62] и разучивала оттуда целые сцены. Мы вместе смеялись над тщетными попытками Жана Галена и Луи Дорсака соблазнить ее. Подтверждая свою репутацию легкомысленной особы и приводя в негодование теток, Элоди вела вольные, а порой и двусмысленные речи. Мы имели слабость поверить, что возведенная нами стена из вранья спрячет нас и защитит.