Ник Дрейк - Тутанхамон. Книга теней

Тот радостно хлопнул в ладоши и загикал. Я понял, что он слегка пьян.

— Верно, ибо это времена, когда никто не может сказать, что он в действительности имеет в виду. Нахт, друг мой, где вы отыскали это замечательное создание? Стражник-меджай, понимающий поэзию! Что же будет дальше? Танцующие солдаты?

Компания рассмеялась еще громче, явно настроенная поддерживать легкую и непринужденную беседу.

— Уверен, Рахотеп не обидится, если я открою, что и он тоже писал стихи, когда был помоложе, — сказал Нахт, словно желая загладить те трещинки толщиной в волосок, что начали проявляться в разговоре.

— Они были очень плохи, — возразил я. — И от них не осталось никаких вещественных доказательств.

— Но что же произошло, почему вы оставили это дело? — озабоченно спросил поэт.

— Не помню. Наверное, мною завладел мир.

Поэт повернулся к собравшимся, широко раскрыв глаза от изумления.

— Им завладел мир! Хорошая фраза! Пожалуй, мне придется ее позаимствовать.

Компания благосклонно закивала.

— Осторожней, Рахотеп! — сказал один из них. — Я знаю этих писателей — они говорят «позаимствовать», когда имеют в виду «украсть». Вскоре вы увидите свои слова в ходящем по рукам свитке современной поэзии!

— И, насколько я знаю Хора, это будет какая-нибудь злая сатира, а вовсе не любовные стихи, — прибавил другой.

— Лишь очень немногое из того, что я делаю, достойно занять место в стихотворении, — сказал я.

— И именно поэтому, друг мой, это так интересно, поскольку в противном случае все искусственно, а ведь как легко устать от искусственного! — отозвался поэт, сунув свой пустой кубок проходящему мимо слуге. — Нет, вкус истины — вот это по мне!

Одна из служанок приблизилась, вновь наполнила наши кубки и удалилась со спокойной улыбкой и завладев вниманием нескольких, если не всех, мужчин. Я подумал о том, как мало, должно быть, знает этот человек о реальности. Затем беседа возобновилась.

— Мир определенно во многом изменился за последние годы, — сказал кто-то.

— И несмотря на рост нашего международного влияния, и наши успехи в сооружении величественных построек, и уровень достатка, которым многие из нас теперь наслаждаются…

— Болтовня! — насмешливо перебил поэт.

— …не все изменения были к лучшему, — согласился говоривший.

— Я против перемен. Их переоценивают. От них ничто не становится лучше, — заявил Хор.

— Бросьте, что за нелепое мнение! Оно противоречит всякому смыслу. Это попросту признак возраста — мы стареем и нам кажется, что мир становится хуже, нравы вырождаются, нормы этики и знания размываются, — сказал Нахт.

— А политическая жизнь все более и более напоминает зловещий фарс, — подхватил поэт, вновь опустошая свой кубок.

— Мой отец постоянно сетует из-за подобных вещей, и я пытаюсь с ним спорить, но у меня ничего не получается, — заметил я.

— Так будем же честны по крайней мере друг с другом! Великая тайна заключается в том, что мы оказались под властью людей, чьих имен мы почти не знаем, занимающих какие-то загадочные должности, и всем этим правит старик, страдающий манией величия, но не имеющий даже царского имени, чья отвратительная тень, кажется, простирается над всем миром с тех пор, как я себя помню. Из-за амбиций великого генерала Хоремхеба мы втянуты в долгую и до сего дня бесплодную войну с нашими старинными врагами, в то время как дипломатия несомненно могла бы дать гораздо больше и при этом избавить нас от бесконечного истощения наших финансов. Что же до двоих царственных детей, то им, похоже, никогда не будет позволено вырасти и занять свое законное центральное место в жизни Обеих Земель. Как случилось, что возникло такое положение, и как долго это может продолжаться?

Хор высказал истину, которая не могла быть высказана; казалось, ни у кого не хватало храбрости ему ответить.

— С нашей точки зрения мы устроились весьма уютно; если взглянуть на окружающую нас обстановку, мы процветаем. У нас есть достаток, есть работа, есть наши роскошные дома и слуги. Возможно, для нас это неплохой компромисс. Но вам, я полагаю, открыта совершенно иная сторона жизни? — спросил меня высокий утонченный господин, поклонившись и представившись как Неби, архитектор.

— Или, возможно, вы действительно видите ужасную реальность жизни, как она есть, в то время как мы, живущие в заколдованном круге нашего комфортабельного существования, надежно защищены от нее, — добавил поэт с ноткой высокомерия в голосе.

— Почему бы вам как-нибудь ночью не составить мне компанию и не выяснить это самому? — предложил я. — Могу показать вам глухие закоулки и лачуги, где честные, но неудачливые люди поддерживают свое существование благодаря объедкам, которые мы выбрасываем, даже не думая. А еще я мог бы познакомить вас с некоторыми весьма успешными профессиональными преступниками, знатоками порока и жестокости, для которых люди — не больше чем товар. У многих из них есть богатые конторы в городе, а также красивые жены и дети, живущие в отличных домах в новых комфортабельных пригородах. Они закатывают щедрые обеды, они вкладывают деньги в земельные участки, но их богатство построено на крови. Я могу показать вам реальную сторону этого города, если вы этого хотите.

Поэт театральным жестом поднес свои короткопалые ручки ко лбу.

— Вы правы. Лучше я оставлю реальность вам. Я не могу выносить ее в больших количествах — да и кто может? Признаю, я трус. При виде крови мне становится плохо, я терпеть не могу глядеть на бедняков в их ужасной одежде, и даже если кто-нибудь случайно сталкивается со мной на улице, я начинаю вопить в страхе, что меня сейчас ограбят и изобьют. Нет уж, я предпочитаю оставаться в безопасной, хорошо воспитанной компании слов и свитков в своей уютной библиотеке.

— Даже слова в наше время могут оказаться не столь уж безопасны, — заметил еще один из гостей, стоявший позади всех, где навес отбрасывал самую прохладную тень. — Не забудьте, здесь присутствует стражник-меджай. А ведь Меджаи — тоже часть реальной жизни этого города. Она и сама не защищена от разложения и упадка, о которых мы говорим. — Он устремил на меня спокойный взгляд.

— А, Себек! Я как раз думал, не собираетесь ли вы к нам присоединиться, — сказал Нахт.

Мужчине, к которому он обращался, можно было дать около шестидесяти лет, у него были короткие с проседью волосы, не тронутые краской. Я отметил пронзительные серо-голубые глаза и печать недовольства жизнью в чертах лица. Мы обменялись поклонами.

— Я не считаю слова преступлением, — произнес я осторожно. — Хотя кое-кто может со мной не согласиться.

— Вот именно. То есть, по-вашему, преступлением является само действие, а не намерение или высказывание? — спросил он.

Остальные переглянулись.

— Да, это так. В противном случае мы все были бы преступниками и сидели бы за решеткой.

Себек задумчиво кивнул.

— Возможно, самое чудовищное — это человеческое воображение, — сказал он. — Ни одно животное, насколько я понимаю, не страдает от мук воображения. И лишь человек…

— Воображение способно побудить к действию как самое хорошее в нас, так и самое худшее, — согласился Хор. — Уж я-то знаю, что мое хотело бы сделать с некоторыми людьми!

— Ваши стихи сами по себе достаточно мучительны, — съязвил архитектор.

— И именно поэтому цивилизованная жизнь, нравственность, этика и так далее имеют значение. Мы наполовину просвещены, но наполовину остаемся чудовищами, — настойчиво сказал Нахт. — Мы должны основывать свою вежливость на разумности и взаимной пользе.

Себек поднял свой кубок.

— За вашу разумность! Желаю ей всяческих успехов!

Его тост был прерван ревом, донесшимся снизу, с улицы. Нахт хлопнул в ладоши и крикнул:

— Пора!

Все, кто был на террасе, поспешили к парапету, и компания рассеялась в стремлении занять места, откуда открывался лучший вид на праздничное действо.

Возле меня возникла Сехмет.

— Отец, отец, пойдем, не то ты все пропустишь!

Она потащила меня прочь. По улице вновь прокатилась широкая волна ликования, подобная грому; все дальше и дальше катилась она по толпам, запрудившим сердце города. Нам открывался превосходный вид на открытое пространство перед стенами храма.

— Что там происходит? — спросила Туйу.

— Царь и царица ждут в храме нужного момента, чтобы появиться и приветствовать бога, — сказал Нахт.

— А что там, в храме?

— Тайна внутри тайны, покрытая тайной, — ответил он.

Туйу искоса бросила на него раздраженный взгляд.

— Это все равно что вообще ничего не сказать, — отметила она, совершенно справедливо.

Нахт улыбнулся.

— Там находится совершенно новое сооружение — Колонный зал. Его только-только закончили после многих лет работы. На всей земле не существует ничего подобного. Его колонны вздымаются до небес, и они целиком покрыты резьбой и удивительными изображениями царя, приносящего жертвы, а крыша разрисована бесчисленными золотыми звездами, посреди которых изображена богиня Нут. За этим залом расположен просторный Солнечный двор, окруженный множеством высоких, стройных колонн. А дальше нужно идти через множество входов, проходя дверь за дверью, а полы поднимаются все выше, а потолки опускаются все ниже, а тени сгущаются все гуще и гуще — и все это ведет в сердце всего сущего: в тайный склеп бога, где его будят на рассвете, кормят самой лучшей пищей, одевают в самые роскошные одежды, а потом укладывают спать на ночь. Однако входить туда позволяется лишь очень немногим жрецам и самому царю, и никто из них не может даже говорить о том, что они видели. И ты тоже не должна никогда говорить о том, что я только что тебе рассказал. Потому что это великая тайна. А великие тайны влекут за собой великую ответственность. — Он строго посмотрел на девочку.