Смерть обывателям, или Топорная работа - Игорь Владимирович Москвин

– Чистая случайность?

– Я – православная, поэтому уповаю больше на Божью милость.

– Значит, три года вы живёте у Андреевых?

– Три, – безучастно ответила она.

– Понятно. Помните день, когда Катерину убили?

– А как же.

– Я пришёл в трактир около восьми часов, помните?

– Я на часы не посматривала, но, если вы говорите, что в восемь, стало быть, в восемь.

– Вы, Марфа, мне сказали, что Катерина вышла из квартиры полчаса тому?

– Возможно.

– Но как вы поясните, что она отсутствовала на ту минуту почти половину дня?

– Видимо, мне показалось, что я её видела.

– Показалось, – повторил вслед за вдовой Филиппов.

– А что здесь такого? Вы всегда помните обо всех и обо всём? То-то.

Владимир Гаврилович внимательно смотрел на красивую вдову, и в голове мелькали мысли, что придётся повозиться с ней. Иначе признания не видать. Да и грамотная речь не присуща простой крестьянке. Очень странно.

– У нас есть свидетель, который видел, как около полудня, как раз перед выстрелом с Петропавловской крепости, вы вслед за Катериной входили в дровяник.

– Путает ваш свидетель. Может быть, это произошло в другой день, либо был кто другой. И меня с ним спутали.

– Увы, он говорит правду.

Марфа усмехнулась.

– Да и я не вру, так что моё слово против его. Да, а вы проверяли свидетеля? В полном ли он уме и здравой ли памяти?

– В полном, – кивнул Филиппов.

– Позвольте мне усомниться, не хочет ли ваш свидетель меня оговорить, так сказать. Может быть, он ко мне приставал с неприличными предложениями, а я ему от ворот поворот дала. Поэтому ваш свидетель затаил обиду и опорочить меня жаждет. Вы проверьте его, проверьте.

– Проверили, он говорит правду.

– Всё равно его слово против моего.

– Где вы, Марфа, так ножом научились пользоваться?

– Каждая женщина должна уметь кухарить, вот и пришлось обучаться поварскому ремеслу.

– Вы же знаете, о чём я.

– Владимир Гаврилович, не говорите загадками, – в глазах вдовы светился смешливый огонёк. Марфа понимала, о чём идёт речь, но предпочитала делать непонимающий вид.

– Мы можем поговорить о другом и потом вернуться к вопросу о ножах.

– Как вам будет угодно.

– Когда Михаил Семёнович покончил с собой, вы были в комнате с ним?

– Да, – Марфа опустила голову и сделала вид, что смахнула слезу.

– Вы знаете, что таким способом, как он ушёл из жизни, он не мог вонзить себе нож в сердце?

– Но вонзил. – на лице вдовы Филиппов не мог прочитать никаких чувств.

– А может быть, присутствующая там помогла ему?

Марфа облизнула губы, но опять взяла себя в руки.

– Это требует доказательств.

– Соглашусь, что требует. Но если Катерина и Висковитов убиты одной рукой, то есть удары идентичны, то получается, что им помог один и тот же человек. Если пойдём дальше, то вы, Марфа, были единственным свидетелем мнимого самоубийства Михаила Семёновича, а значит… – Владимир Гаврилович умолк.

– Меня учили делать выводы, – ладони вдовы сжались в кулаки. – Вы предполагаете, что за этими убийствами стою я?

– Я не предполагаю, дорогая моя Марфа, а знаю. Вы же понимаете, какая разница между «предполагать» и «знать»?

– Понимаю.

– Но говорить о преступлениях не желаете?

– Я их достаточно повидала, чтобы сразу же их выбрасывать из головы.

– Ваш посыл ясен. Что это? – Филиппов указал на пакет, изготовленный из газеты.

– Не знаю, – буднично произнесла вдова.

Владимир Гаврилович раскрыл пакет. Внутри оказалась только резаная бумага.

– Значит, возле пруда мы нашли бы третий труп с такой же раной, как у твоей тёти и мужа?

– Возможно, и не нашли бы, – позволила себе пошутить Марфа.

– Следовательно, участь несчастного свидетеля была решена заранее.

– Не знаю, о чём вы.

– Марфа, удивляюсь я вашему хладнокровию. Сколько на вашем счету таких ударов?

– Если честно, то не считала, Владимир Гаврилович, не считала.

– Марфа, Марфа, вам бы жить и жить, а вы…

– Что вы можете знать о жизни? – Со Степановой вдруг что-то произошло, она ощетинилась, глаза превратились в узенькие щёлки. Губы задрожали. – Вы как масло во сливках катаетесь, ну иной раз сталкиваетесь с жестокостью, что она вам? Смотрите со стороны, не понимая происходящего. У вас было детство и отец с матерью, они вас лелеяли. Наверное, над каждой болячкой тряслись, переживая за своего дитятю, не видевшего настоящих бедствий. Это не вас в десять лет продали, как крепостную девку, за красненькую на потребу оголодавших за зиму пятерых мужиков. Вам не понять, ведь это не вашу дочку… – Марфа сжала до боли зубы и сверкнула прищуренными глазами. – Вы спрашиваете, где я научилась так бить ножом, так у них и научилась. Три года с ними жила, три года стирала, готовила и тело им предоставляла. Вы знаете, что такое три года? Нет? Это тысяча дней и ночей, наполненных болью и слезами. А я три года училась, три года мечтала, что в один прекрасный солнечный день я отомщу за себя. Мне никто был не нужен, мои глаза застилало чувство мести. Я лежала под немытым телом, а в лицо мне сопел тлетворным запахом зубов один из этих. Мне даже трудно назвать их людьми, я терпела, а сама представляла, как буду бить ножом под рёбра, под рёбра, под рёбра, – её руки невольно дёргались. – Где я научилась, как говорите вы, этому искусству? Они же грабили на больших дорогах одиноких людей, вот на них я и училась. Вы спросите, жаль ли мне было тех несчастных? Не больше, чем задавленного комара. Никто для меня не существовал, кроме меня самой. Хотя вру, был среди этих пяти один дворянин с хорошими манерами. От него хорошо пахло. Он не ложился грязным и потным в постель, а мылся холодной колодезной водой. Именно он научил меня читать и писать, правильно разговаривать, приучил к чтению книг. Именно он научил меня французскому языку, именно он показал мне, что такое строить планы. Но и поведением он тоже отличался от остальных. Он первым попробовал ещё детского развивающегося тела. Несмотря на отношение ко мне, я ненавидела его. В нём сочетались все отвратительные черты, присущие мужчине, но в то же время он обладал каким-то, не знаю, благородством, что ли. Я воспринимала своё тело как какую-то ненужную тряпку, которой пользуются все, кому приспичит. Три года я провела, можно сказать, в плену или, если угодно, в крепостном рабстве. И вот в один прекрасный день – я говорю «прекрасный», потому что он стал таковым для меня, хотя было сыро, противный мелкий дождь моросил уже несколько дней, –