Кроваво-красные бисквиты - Лев Брусилов

способного отучить целый народ от пьянства. Но в мире очень и очень много людей, которые могут отучить от пьянства одного человека…

– Да? И кто этот человек, какой-нибудь сосед?

– Нет! – улыбнулся фон Шпинне. – Каждый человек может сам себя отучить от пьянства.

– Ну, это невозможно! Как сам себя отучишь? Надо, чтобы кто-то взял да запретил!

– Вот возьми да сам себе и запрети! – сказал веско начальник сыскной.

– Да как же я сам себе запретить смогу? Я ведь сам себя не послушаю, я всегда с собой договориться смогу! – отстаивал свою позицию Кочкин.

– А знаешь, почему ты сам себе запретить не сможешь? Потому что не веришь ты в себя, тебе обязательно нужно, чтобы за тебя твою работу кто-то сделал. А это – твоя, и только твоя, работа.

– Ну хорошо! – согласился с фон Шпинне Меркурий. – Хорошо! Я сам себе запретил, бросил пить, а другие-то не смогли, другим как быть?

– Так же, как и тебе, взять и самим себе запретить.

– Но ведь они не могут!

– Ты же смог!

– Я – другое дело…

– Вот видишь, вначале ты не верил в себя, а теперь ты не веришь в других. А меня спрашивал, верю ли я в то, что можно наших людей от пьянства отучить. Сам-то ты в это веришь?

Кочкин был ошеломлен вопросом. Он вдруг понял, что не верит в то, что русского человека можно отучить пьянствовать. А начальник сыскной продолжил:

– Но беда нашего человека заключается в том, что он, не веря в себя, обижается на других за то, что они не верят в него. А по поводу пьянства… Не надо думать обо всех, подумай только о себе. Сам брось пить, и это будет маленьким началом большого отрезвления…

– Так другие ведь не бросят!

– «Другие ведь не бросят» – это возглас оправдания, своего собственного оправдания. Другие не бросят, а мне зачем бросать? Если я брошу, то это ничего не изменит, все останется по-прежнему!

– Но это ведь так и есть!

– Нет, Меркуша, это не так. Когда ты бросишь пить, я сейчас, понятное дело, говорю фигурально, пьяниц в нашей стране станет на одного меньше. Те, кто с тобой рядом, тоже, на тебя глядя, кто вообще бросит, а кто станет пить меньше. Но для того, чтобы это случилось, бросить пить надо самому…

– С одной стороны, я посмотрю, все просто, а с другой – все сложно! – сказал Кочкин.

– Нет, это все просто. Ведь в мире не было бы ничего, не будь в нем человека, одного человека, который сделал первый шаг, за ним пошли другие, так и началось Великое переселение народов. Это потом все действо назовут коллективным разумом, а начался ведь этот разум с одного человека, с себя самого.

– Что же это выходит: если я брошу пить, то и все бросят?

– Нет, только ты.

– Зачем тогда сыр-бор городить?

– Вот и я говорю – зачем? У нас, Меркуша, если честно, и без этого есть о чем поговорить, а лучше – помолчать. Я понимаю, что тебе обидно, обидно за всех нас, за нацию, и, думаю, это неплохое качество.

В купе наступила тишина. Было слышно только, как монотонно-убаюкивающе стучат колеса да звякают чайные стаканы в подстаканниках. Некоторые темы очень сложны в понимании и осмыслении, в особенности такая непростая, как пьянство.

В Сорокопут прибыли по расписанию, в двадцать два часа сорок пять минут по железнодорожному времени. На перроне, так же как и в прошлый раз, стояла темень, ни фонаря, ни лампочки, только кто-то натужно кашлял в темноте, сообщая этим, что место здесь живое. Сыщики постояли, пока поезд после свистка не тронется и глаза не привыкнут к темноте. Затем, минуя вокзал и не вступая в разговор с дежурным, пошли устраиваться на ночлег.

Дверь мамыкинской гостиницы была не заперта, за стойкой стояла все та же веселая молодуха.

– Добро пожаловать! – пропела она, едва сыщики переступили порог, и, поправив на своих круглых плечах шаль, вышла им навстречу.

– А я ведь вас помню! – начала она. – Вы в прошлый раз у Савельевых останавливались, Колька окаянный обдурил. Но, слава богу, теперь его нету, выгнали охламона с железной дороги. Он думал, всю жизнь так будет ездить да клиентов путать. А вот и не вышло у него, все-таки есть на свете справедливость.

– Нам бы комнату! – оборвал хозяйку Кочкин.

– Одну на двоих? – спросила хозяйка и даже как-то удивилась.

– А что?

– Да просто у меня есть одноместные нумера, что вам толкаться вдвоем в одной комнате, несолидно это. У Савельевых, там ведь не гостиница, там – конюшня, а у меня заведение серьезное, можно даже сказать, что европейское. Я слежу, чтобы моим постояльцам, гостям, удобно было, чтобы они в другой раз опять у меня остановились, а не шли… – она даже не стала договаривать, просто мотнула головой в сторону.

– Хорошо! Давайте два номера, – согласился фон Шпинне. – Да, чтобы не забыть, сколько у вас стоит номер?

– У меня цены умеренные…

– Я хотел бы услышать цифру.

– Савельева небось утром заломила цену? – прикрывая рот рукой, рассмеялась хозяйка.

– Заломила, но дело даже не в деньгах, а в том, что мы за эту цену получим, понимаете меня?

– А как же, понимаю. У меня ночь в одноместном нумере стоит рубль, – сказала хозяйка, – стало быть, с вас двоих за ночь два рубля!

– Вы не будете возражать, если мы расплатимся прямо сейчас?

– Буду только рада, но ежели хотите, можно отложить и до утра.

– Давайте уж сейчас, – настаивал на своем фон Шпинне, помня ту побудку, которую устроила им с Меркурием Савельева в их первый визит в Сорокопут. – Ничего, если я заплачу ассигнациями?

– А что? Ассигнации тоже деньги, можно и ассигнациями! – кивнула хозяйка.

Устроились сыщики неплохо, можно даже сказать, что хорошо. Номера были, конечно же, не европейскими, как их называла хозяйка, но достаточно приличными. И отличались от комнат у Савельевых, как избушка лесника от дровяного сарая.

На следующее утро сыщиков никто не будил, они проснулись сами. Бодрые и умытые встретились в коридоре.

– С чего начнем, Фома Фомич? – спросил начальника сыскной Кочкин.

– Да пожалуй, что с завтрака. Это будет самым верным. Я, если говорить честно, проголодался. Вчера в поезде только чай с баранками, а этого, увы, недостаточно.

– А где будем завтракать?

– Ну, я думаю, что хозяйка нам организует за отдельную плату что-нибудь перекусить.

Они спустились вниз. Хозяйка с той же прической и в том же платье стояла на прежнем месте и, казалось, не ложилась. Единственная