Красный снег - Александр Пензенский

Он схватил с телеги свой мешок, закинул на плечо и зашагал, временами оскальзываясь, в сторону деревни. Илья сперва молча смотрел на удаляющуюся фигуру, оглаживая бороду, а когда Николай скрылся за изгибом дороги, вздохнул, перекрестился, сел в телегу и щелкнул по худым бокам кобылы сырыми вожжами.

– Пошла, хорошая. Догоняй!

* * *

Весть, что Николай Боровнин, детоубийца, вернулся в материнский дом, проползла по деревне тихим шепотком, от двора к двору, от калитки к калитке, и к ночи уже в каждом доме знали: тут он, душегубец.

Васька Худалов, придерживая левой рукой пустой рукав солдатской шинели, перешагнул через поваленный кусок плетня, осторожно, будто таясь, подошел к заколоченному окну боровнинского дома, заглянул между досок. Николай сидел, облокотившись на стол и спрятав лицо в ладони. Худалов постоял с минуту, глядя через стекло, потом попятился, развернулся, поскользнулся, упал на колено, с грохотом опрокинув невесть откуда взявшееся здесь ведро, матюгнулся, с трудом поднялся и так же, через прореху в заборе, выскочил на улицу.

Скрипнула дверь, на крыльцо вышел Боровнин в накинутой на плечи тужурке, поднял над головой керосиновую лампу.

– Кто тут? А ну, покажись!

Но темнота не отозвалась, только забрехал где-то на другом конце деревни чей-то кобель. Николай спустился, поднял ведро, посветил на следы, снова огляделся.

– Прячетесь? Ну-ну. Дверь открыта!

Он зябко дернул плечами и вернулся в дом.

* * *

12 ноября 1917 года. Станция Дно, Порховский уезд Псковской губернии. 7 часов 14 минут

Утром в церковь набилась вся деревня. Служб не служили с тех пор, как помер старый батюшка, отец Илларий, а нового так и не прислали. Но Илья исправно прибирался внутри, где-то умудрялся доставать масло для лампад и воск для свечей. Так что по воскресеньям деревенские приходили в храм, стояли тесно, глядя в печальные глаза святых угодников, молча прося всяк о своем. Вот и сегодня в маленькой церквушке окошки слезились от осевшего людского дыхания. Баб было больше – четыре года войны проредили мужское население. Те, кто вернулся, как один были в сером сукне. Будто народ и не в церкви собрался, а явился на заседание Совета солдатских депутатов. Только вместо табачного дыма запах ладана да горячего воска. Казалось, все чего-то ждали.

Первая не вытерпела Анисья Худобина. Нервно перевязала линялый платок, вытерла зачем-то о черный подол руки, потом уперлась ими в бока и взвизгнула:

– Ильюшка! Ты кого-сь к нам давеча привез? А? Ответствуй обчеству, мерин сивобородый!

Илья последний раз перекрестился на лик Богородицы, обернулся, по привычке собрал бороденку в кулак.

– Зачем спрашиваешь об том, об чем уже все знают? Кольша Боровнин с каторги возвернулся. Так, стало быть.

По толпе пробежал ропот, но дьяк поднял руку.

– Возвернулся. И жительствовать здесь намеревается.

– Это он напрасно! Пусти!

Отодвинув единственной рукой Анисью, Васька Худалов подошел к Илье, дыхнул в лицо перегаром.

– Не будет ему тут житья. Не дозволяем!

Толпа одобряюще загудела.

– Могилы нехай приберет – и скатертью дорога! Расея большая. Хошь немцев бей, хошь революцию делай. А тут ему ошиваться неча! Не то прибью. Перед иконами говорю – убью.

«Верно говорит!», «Нехай проваливает!», «Не жалаем!», «Батогами его!» – вразнобой соглашаясь с Худаловым, загудели и мужские, и бабьи голоса.

Илья опять поднял руку.

– Я не поп. Проповеди читать не обучен. Да и не по рангу мне. Потому скажу то, что на душе есть. Так, стало быть. А каждый уж сам по себе пущай решает, как ему дальше быть.

Дьяк сделал пару шагов вперед, навстречу настороженно притихшим селянам.

– Об том, что Господь наш, Иисус Христос, велел прощать обидевшим вас до семижды семидесяти раз, говорить не стану. Сами все знаете. Так, стало быть. И Кольку обелять не буду. Виноват он. В затмении умственном то натворил, как он мне сказывал, али по злобе затаенной – нет разницы никакой. Виноват. Дар бесценный, не им данный, своею волей обесценил. И за то спросится с него. Как с каждого спросится. И когда вы перед тем судьей встанете, что говорить ему будете? Чем оправдаетесь? Вот ты, Василий. Двое ребятишек у тебя. Ты, должно, уже придумал, как ты им растолкуешь, почему они без отца расти будут, пока ты каторгу тянуть станешь? А апосля, как и тебя призовут, спросит тебя отец небесный, пошто ты присвоил себе право судить и казнить? Али он во сне к тебе явился и перстом указал на Колькину избу? А ты, баба, чего в церкви голос возвышаешь? Али самая праведная выискалась? Ты когда на могилках-то была последний раз? Не помнишь? Так я тебе напомню: ровно когда хоронили мы их. С тех пор и носа туда не казала, токмо купцов на братово хозяйство водила. – Илья обвел замолчавшее собрание глазами, снова погладил бороду. – Мертвых не подымешь. Ни злобой, ни паче мщением. Токмо свои души погубите. Не простится вам. Не будет Господь наш к нам милостив, коли сами мы милостивы к ближним своим не будем. Так, стало быть.

В церкви было тихо. Илья помолчал, пошевелил губами, будто еще собирался что сказать, но только махнул рукой, перекрестил склонившиеся головы и заковылял к выходу.

* * *

16 ноября 1917 года. Станция Дно, Порховский уезд Псковской губернии. 10 часов 17 минут

Переколов все напиленное с вечера, Николай откинул со лба мокрую челку, вытер раскрасневшееся лицо картузом, осмотрел гору березовых дров. Набрал на локоть с дюжину, отнес в избу, свалил на жестяной лист у печки, подкинул в топку пару чурбаков. Вернулся на двор, мельком глянул на почерневшие бревна так и не законченного сруба, на готовое прорваться наконец-то снегом лиловое небо. Дотопал, оскальзываясь, до огорода. Тут, на самом краю заросшей сухостоем пашни, кривились две березки. Мать давно просила их убрать, но он все отлынивал. Виделось ему когда-то что-то в этих тянущихся друг к другу белых стволах. Что-то хорошее, доброе, о чем спрашивал тогда плывущие над хозяйским сеновалом облака. Знамение или примета, надежда, что все сладится.

– Не сладилось, – прошептал он редким мокрым листьям.

Срубить! К чертовой матери! Пока топор на дворе!

Сзади хрустнуло, но оглянуться, посмотреть, кто там, он уже не успел. Что-то тяжелое ударило его по затылку, и тут же обожгло левый бок. Он качнулся, сделал несколько нетвердых шагов вперед. Мир вокруг зашатался, завьюжил. Николай шатался вместе с ним, хватался за черно-белые стволы, упирался подошвами в вязкую глину, рвал из вороньих хвостов немеющими пальцами черные перья – лишь бы удержаться, ухватиться за