След на мокром асфальте - Валерий Георгиевич Шарапов

ни к чему, но вот этому молодому человеку, – он указал на Кольку, – будет полезно узнать.

Золотницкий нагло подхватил:

– Вы знаете, и мне тоже хотелось бы узнать: что за балаган? И когда он закончится? Мой поезд через восемь часов. Надеюсь, к этому времени все разрешится?

– Еще как разрешится, – пообещал капитан, – но, насколько я могу понять, вы не желаете признаваться в том, кто вы на самом деле.

– Зачем? – с интересом спросил Золотницкий.

– Вот нахал, – заметила Тихонова, подняв голову от шитья.

Он бросил на нее взгляд, ничего не сказал, обратился к Сорокину:

– Я проездом в Москве, заглянул навестить своего старого фронтового друга, Евгения Петровича Тихонова. Отъехал по делам, вернулся к вечеру. Хозяева в театре, а я увидел, что в доме кто-то есть. Эти трое и вот эта особа о чем-то спорили…

– Эта особа, – повторила Мурочка, – каково. Старых друзей не узнаете, Владимир Алексеевич.

Перекусила жемчужными зубками нитку, одернула платье.

– Вы, Владимир Алексеевич, шпион, резидент, сума переметная. Вы шантажом завербовали инженера Ливанова, по вашему поручению он похитил копии чертежей, которые находились в портфеле Игоря Пожарского. И именно вы заставили совершить на него покушение.

Колька, не подумав, влез:

– Так это были не вы?!

Тихонова сказала от чистого сердца:

– Поросенок.

– Погодите, – попросил Золотницкий, подчеркнуто обращаясь к Сорокину, – гражданин капитан, я могу видеть прокурора?

– Само собой, – заверил Николай Николаевич, – только чуть погодя.

– Что ж, пусть и так, – Золотницкий потер лоб, заговорил утомленно, как учитель, по сотому разу объясняющий простенький урок особо тупым школярам. – Вы, как это говорится, на понт берете, и совершенно зря. Цели мне ваши понятны: с раскрываемостью у вас швах, одну-единственную машину еле-еле отыскали, с простенькой аварией возитесь. Того и гляди, командование шею намылит – вот вы и решили шпиона поймать? Так – нет?

– Продолжайте, – предложил Сорокин.

– Да продолжать-то, собственно, нечего, – дружелюбно, даже участливо заметил Золотницкий, – фактов никаких нет, только показания нервной шлюшки…

– Вот спасибо, – вставила Мурочка.

– …И мальчишеские фантазии. А мальчики-то, замечу, воры, если на то пошло.

– Иными словами, нет свидетелей, – уточнил капитан. – Хорошо. – Он прошел к двери, выглянул в коридор, сказал кому-то: – Заходите.

Кольке вдруг показалось, что шаги знакомые. Они приближались, и с каждой секундой эта безумная надежда крепла и крепла, и вдруг превратилась в бредовую уверенность. Может, поэтому Кольке удалось сохранить лицо, не разрыдаться от счастья, ни звука не издать, когда в кабинет вошел отец, похудевший, бледный, с синяками под глазами, но сами глаза искрились, были осмысленными, живыми.

Перед глазами только все поплыло, каруселью мелькали: вытаращенные зенки Яшки, Пельмень, чему-то улыбающийся обкусанными от боли губами, лицо Мурочки – серьезное, жесткое, острый, как нож, взгляд…

И поверх всего этого, затмевая нормальные лица, уродливой маской маячила физиономия Золотницкого. Все человеческое с него слезло, точно нестойкая краска от дождя. Он с неутолимой ненавистью смотрел на присутствующих, скаля зубы, подавшись вперед на стуле, сжав сине-белые когти-пальцы.

– Гражданин Пожарский, вам знаком этот человек?

– Да.

У Кольки в душе пели соловьи, выводя: «Он говорит! Он может говорить! Он все помнит!» И отец говорил – размеренно, четко, спокойно, точно отвечал на эти вопросы и был готов дать ответы на все другие.

– Назовите его имя.

– Владимир Алексеевич Петерсон, врач.

– Где вы познакомились?

– В концлагере для военнопленных.

– Чем он занимался?

– Проводил опыты на людях, а заодно и идеологическую обработку. Изображал антифашиста, якобы спасал военнопленных из газовой камеры, на деле использовал их как подопытных для испытаний сывороток правды и потери памяти.

– Это все?

– Нет. Устраивал провокации. Выдавая себя за советского офицера, входя в доверие к пациентам, внедрился в подпольный комитет сопротивления, спровоцировал раскол в руководстве. Подбил заключенных на неподготовленный бунт. Ячейка была уничтожена, после пыток были сожжены более трехсот советских военнопленных.

– Еще что можете добавить?

Отец продолжал отвечать на вопросы Сорокина. Скупо, по-военному описывая такие черные дела, что воздух в помещении стал густым, ядовитым, точно присутствие этого выродка делало его непригодным для дыхания. Шипел, заикался Золотницкий, по его лицу пробегали уродливые гримасы, точно под этой черепушкой – вполне красивой, с таким высоким умным лбом, хороводил легион бесов.

– С‐собака. Красная ш-шкура. Коммуняка.

Под окнами зашуршали по гравию шины, из черного автомобиля вышли двое, с ними и Акимов.

* * *

После того как увезли Золотницкого-Петерсона, дышать стало не в пример легче, и Анчутка, опомнившись, спросил:

– Где Санька?

– А что такое? – улыбаясь одним глазом, уточнил Сорокин. – Он разве не с вами?

Яшка ахнул, зажав рот ладонью:

– Ай. Он все еще там торчит, на голубятне!

– Так идите, снимите дозорного, – позволил капитан, – а ты, Андрей, все-таки наведайся в больницу.

– Скажи, чтобы противостолбняк ввели, – подсказала Мурочка. – Извини, дружок, я старалась аккуратно.

Пельмень смутился:

– Да ладно, не впервой. На самом деле-то и не больно. И вы простите, что я вас хотел… подносом.

Тихонова, как бы защищаясь, закрыла руками свой выдающийся нос:

– За это гран мерси. Тут бы мне и конец пришел.

– Марш-марш, – поторопил Сорокин, – время позднее.

…Далее, открыв сейф, капитан выложил на стол деньги в упаковке:

– Вот твои средства, Игорь Пантелеевич, командировочные и прочее. Портфель, – Сорокин покосился на Кольку, подмигнул, – ты уже получил. Распишись тут.

Пожарский-старший, ставя подпись, со вздохом то ли спросил, то ли сообщил:

– Убит, стало быть, Василий.

Колька заметил, что и Маша Тихонова, вздохнув, отвернулась, точно разглядев в темном окне нечто интересное.

– Жаль, – продолжил Пожарский-старший.

Тихонова, открыв форточку, закурила и, выпуская дым, спросила:

– Что вы на меня так смотрите, товарищ лейтенант?

– Обыкновенно смотрю, – огрызнулся Сергей, отводя от нее злой взгляд.

– Вот вы на меня зубами скрипите, а товарищу капитану далеко не все известно из того, что вы мне наговорили. Цените.

– Да представляю уж, – вздохнул Сорокин. – Что, Мария Антоновна, тут обождете, или отвезти вас?

– Я тут подожду. Вы не против?

Капитан заверил, что нет. Осмотрев собрание – все были красноглазые, встрепанные, ошалевшие от радости, усталости, грусти, – предписал расходиться.

Они – Акимов и Пожарские – разошлись. Сергею говорить не хотелось, хотелось вернуться домой, где просто, тепло и уютно, завалиться на кровать, отвернувшись к стене, и проспать лет сто.

А вот Колька, которого глодала совесть, нашел в себе силы. Отойдя уже довольно далеко от отделения, заставил себя отцепиться от отцовской руки.

– Папа, ты иди, я догоню.

* * *

В горле уже першит от табачного дыма, от чая. Маша Тихонова, Мурочка, она же – старший лейтенант Мария Антоновна Абольянинова, перестав держать фасон при посторонних, поникшая, как увядающий цветок в вазе,