Господин следователь. Книга пятая (СИ) - Шалашов Евгений Васильевич

— А ты считай, что делала мне искусственное дыхание, — предложил я.

— Что я делала? — не поняла Нюшка.

— Представь себе, что человек не может дышать— начал я.

— Так если дышать не может, значит, человек помер. А коли помер, так чего его в губы-то целовать? Покойника — да, в губы? Бр-рр.

— Не всегда человек сразу покойником становится, — сообщил я кухарке прописную истину. — Иной раз с сердцем стало плохо, а с сердцем плохо — так кислород не идет, легкие не работают. Вот, в этом случае, нужно делать так — зажимаешь нос пострадавшему, сама делаешь глубокий вдох, а потом выдыхаешь свой воздух ему в рот. Да, надо еще делать массаж сердца.

Я сложил ладони и изобразил, как делать непрямой массаж. Вряд ли получилось доступно и убедительно, но как сумел.

В теории знаю, как сделать искусственное дыхание — бывал на всяких курсах, и в армии объясняли, даже на манекене тренировался. Но, скажу вам честно, не уверен, что когда понадобится, сумею сделать.

Неожиданно, Нюшка подняла голову.

— Иван Александрович, а ведь вроде, стучит кто-то?

Я прислушался. И на самом деле кто-то стучал в нашу дверь.

— И кого это несет на ночь глядя? — хмыкнул я, а Нюшка поддакнула. — Вот-вот… В такую погоду свои дома сидят, телевизор смотрют. Только чужие шастают. Иван Александрович, спросить хотела, а что такое телевизор?

Когда я успел «выдать» цитату из мультика? Но если юная кухарка ее повторяет, значит успел. Не сама же девчонка посмотрела «Простоквашино»?

— Телевизор — квакающий ящик с картинками, — начал объяснять я, надеясь, что пока придумаю что-нибудь подходящее, стучавшему надоест ломиться, и он уйдет. Но нет, не унимается!

— Надо открывать, — вздохнула Нюшка, поднимаясь со стула.

— Сиди, — строго сказал я. — Сам открою.

У меня в последнее время обострилась паранойя, поэтому, прежде чем отправиться в сени, сунул в карман халата «бульдог».

Думаете, Нюшка отпустила меня одного? Как же! Метнувшись на кухню, прихватила увесистый сковородник. Если что –девчонка прикроет!

— Иван Александрович, сразу не открывайте, а спросите вначале — кто идет, — напутствовала меня Нюшка, когда мы вышли из избы в сени.

Но спрашивать надобности не было, потому что снаружи послышался голос Федышинского:

— Господин Чернавский, невежливо держать на холоде пожилого человека.

— Аня, отбой тревоги, — вздохнул я и пошел снимать запоры.

Приоткрыв дверь, посмотрел на нашего эскулапа. Тот, как ни странно, был в шинели, хотя обычно носил либо пальто, либо шубу.

— Впустите внутрь? — поинтересовался бывший военврач. С насмешкой спросил: — Руки, как я полагаю, вы мне не подадите?

Сделав вид, что вопрос про руку не услышал, впустил отставного статского советника. Руку я и на самом деле Федышинскому не подам, но говорить об этом вслух глупо. Тем более, что меня заинтересовало — чего это он приперся? Неужели уже знает о блиц-допросе, что я учинил в покойницкой, а теперь попытается что-то объяснить? Дескать — не корысти ради золотишко снимал с мертвецов, а токмо волей жены, находящейся при смерти? Да и жены, насколько я помню, у статского советника нет и никогда не было.

— Раздевайтесь, — предложил я.

Что ж, если впустил внутрь, следует соблюсти хотя бы минимум приличий. Федышинский, это все-таки не Сомов-младший, которому я раздеться не предлагал.

Глава двадцать четвертая

Детали женской одежды

Михаил Терентьевич был не только в шинели, но еще и в мундире, в котором я его ни разу не видел. Вернее — доктор донашивал старый форменный сюртук, на котором не было ни петлиц, ни ленточек. А тут — при полном параде. В том смысле, что не в парадном мундире и при шпаге, а с наградами. А на груди — «Анна» и «Станислав» (оба с мечами!) и медали. Те, что за Крымскую войну, опознал, а остальные и рассматривать не стал — вензеля Александра Николаевича, а по лентам не определю — какая за что.

— Удивлены? — поинтересовался доктор.

— В некотором роде, — кивнул я.

— Решили, что хочу произвести на вас впечатление?

По правде говоря, я именно так и подумал. Федышинский знает о моем отношении к ветеранам. Но я предпочел лишь пожать плечами и пригласить:

— Проходите, господин статский советник, присаживайтесь.

Усевшись за стол, с которого Нюшка убирала грязную посуду, не забыв снять еще и скатерть, Михаил Терентьевич усмехнулся:

— Наш разговор, лучше бы под рюмочку вести. Но у вас, наверняка, ничего нет.

— Аня, — повернулся я к кухарке. — Ты говорила, что у нас где-то остатчик имеется, который мы с господином исправником не допили? Принеси, будь добра. И рюмочку для господина статского советника.

— А со мной, значит, вы теперь брезгуете пить?

— Почему же? — слегка покривил душой. — Вы же знаете, что я не очень-то люблю водку. Разумеется, исключения бывают, как в нашей поездке, но это именно исключения.

Нюшка, жутко недовольная вторжением непрошенного гостя, да еще в сапогах (вон, уже грязная вода натекла) соизволила выставить на стол оставшуюся водку с рюмкой, и противным гнусавым голоском поинтересовалась:

— Закуску нести?

— Не нужно, — отмахнулся Федышинский. Кивнул Нюшке. — Ступай-ка девка отсюда, дай господам поговорить.

Меня отчего-то царапнуло такое обращение к моей Нюшке, но поправлять доктора не стал. Не поймет. Чисто формально, девчонка — моя прислуга. И слово девка здесь не несет отрицательной окраски. Девка — констатация сословного и социального статуса.

— Вы бы револьверчик-то из кармана вытащили, — посоветовал доктор. — Не то место, в котором оружие надо держать.

Вот тут я почувствовал себя Шерлоком Холмсом, к которому в гости зашел профессор Мориарти. Тот тоже обратил внимание на оттопыренный карман халата.

Но объяснять ничего не стал, а попросту унес оружие в свою комнату, определил его на законное место в письменном столе, а сам вернулся к гостю.

— Брезгуете со мной пить, — хмыкнул Федышинский, наливая рюмку. Выпив ее одним глотком, крякнул и сказал: — А я ведь вот к вам зачем пришел…

Михаил Терентьевич вытащил из кармана мешочек и кинул его на стол. Затем извлек из этого же кармана какую-то бумагу — не то письмо, не то просто записку.

— Следует одежду покойных проверять, господин следователь, — насмешливо проговорил Федышинский.

— Да, упущение, — согласился я, хотя и не понял — а что я там должен был проверять? На мертвой Марии Свистуновой- Эккерт длинная юбка и блузка. Карманов там нет. Или есть?

Решив, что письмо прочитаю чуть позже, хотя оно меня волновало больше, нежели побрякушки — явно, что это письмо погибшей, ухватил мешочек и высыпал его содержимое прямо на стол. Драгоценности с покойника! Эх, надо будет потом Нюшке сказать, чтобы стол вымыла с мылом! При моей мнительности, я бы и столешницу выбросил, но где другую взять? Надо было скатерть оставить, ее можно и отстирать.

Пара сережек, пара колечек с камушками, цепочка с золотым крестиком. Вот и все. Навскидку — золота рублей на сто-сто пятьдесят. Если считать камушки — то и двести. Не так и много оставила после себя актриса. Но, с другой стороны, не так и мало по нынешним временам. Упаковав все обратно, спросил:

— И что дальше?

— А что дальше? — усмехнулся доктор. — Дальше сами решайте. Ко мне нынче Арсений прибежал, пьяный в зюзю, кричит — следователь его избил, подумал, что это он золотишко взял. Каялся — мол, с испугу все рассказал, да еще и штаны обоссал со страха. Побоялся, что в тюрьму отправят. Так что, вот он я, с повинной пришел.

Намоченных штанов я не рассмотрел, темно в покойницкой, но это уже детали.

— Михаил Терентьевич, вы сами знаете, что сумму до пятисот рублей рассматривает мировой судья. И он вас в тюрьму не отправит. К тому же — у меня нет жалобы родственников погибшей. Была бы жалоба — другое дело.

— И вы бы дело в отношении меня открыли?

Эх, как мне хотелось сказать — открыл бы, не колеблясь. Пусть бы в тюрьму не упек, но репутацию испортил. И доброе имя. Чем отставной статский советник и ветеран лучше других мародеров? Но нет, скажу так, как оно есть. Слабодушие с моей стороны, но я не железный. Ответил честно: