Елена Ярошенко - Визит дамы в черном

— Варвара Савельевна, я повторяю свой вопрос — не узнавал ли у вас Верховский, в какой из дней Савелия Лукича можно будет застать в доме одного? Варвара Савельевна, отвечайте! Верховский спрашивал вас об этом? — Дмитрию приходилось быть очень терпеливым, но это мало помогало.

— Нет, — шептала Варвара после того, как вопрос повторялся раза три, и снова надолго замолкала.

«Может быть, и вправду она помогла убийце, вольно или невольно? А теперь мучается от позднего раскаяния?» — думал Дмитрий.

Ему хотелось съездить в монастырь к дяде, попросить его совета, но лишний раз напоминать монаху, пребывающему в состоянии духовной благодати, о грешной мирской суете за стенами монастыря, о преступлениях, об убийцах было бы жестоко…

Дмитрий сам не заметил, как достал из дальнего ящика стола небольшую шкатулку, в которой хранились две очень дорогие для него вещи — мужской перстень с крупным солитером и золотой портсигар. Эти драгоценности были связаны с именем девушки, которую Митя давно и безуспешно пытался забыть. Он не доставал свою шкатулку уже несколько месяцев, усилием воли запрещая себе это делать. Но как только ему становилось трудно, подступали еще и тяжелые воспоминания, и рука сама тянулась к памятным золотым безделушкам, бередившим Митины раны.

Всего лишь два года назад он жил в Петербурге, у него была невеста, блестящее будущее, радужные надежды…

А теперь он, одинокий и никем не любимый, сидит в глухом уездном городишке, в старом нелепом доме, за потертой крышкой письменного стола и в сотый раз крутит в уме так и этак все, что ему известно об убийстве, которое не может раскрыть.

— Марта, зачем ты оставила меня? — глядя на прозрачный камень перстня, Митя заговорил вслух, обращаясь к женщине, жившей теперь в другой стране за океаном. — Если бы ты была рядом, мне было бы легче. Одно твое присутствие помогало бы мне. Мне плохо без тебя, плохо, плохо…

Дмитрий посидел, уткнувшись лицом в ладони, потом сложил свои ценности обратно в шкатулку и спрятал ее в ящик.

«Надо прекратить подобные штучки, — подумал он. — Это все нервы. Я так с ума сойду, если начну с Мартой разговаривать. Хорошо хоть, никто не слышал…»

Хлопнула дверь, и в комнату ворвался Петр в распахнутом пальто и без шапки.

— Митя, Митя, ты сидишь здесь и ничего не знаешь! Такая новость, такое событие!

— Какое событие? Нашелся свидетель убийства?

— Господи, ты помешался на своем следствии! Опубликован царский манифест. Говорят, текст манифеста подготовил граф Витте. Нам дарованы гражданские права, свободы и Дума, наделенная законодательными полномочиями. Ты понимаешь, что это значит? Россия пошла по конституционному пути! За политические преступления объявляется амнистия! Эх, с каким опозданием доходят сюда новости… Я представляю, что творится в столицах уже два дня! Это перевернет нашу жизнь! Прикажем послать за вином и закусками? Манифест нужно отметить! Или пойдем в ресторацию?

— Топтыгин, ты всегда прежде времени впадаешь в эйфорию! Можно сказать с уверенностью — от того, что провозглашено, до того, что выйдет на практике, — дистанция огромного размера. Или ты не знаешь нашей матушки России?

— Ты патологический пессимист! Ведь это — долгожданная свобода, Митя! Согласись хотя бы, что теперь революционная волна пойдет на спад.

— У нас все получается против логики, голубчик Петенька. Как бы теперь-то и не полыхнуло!

— Ну уж этого не может быть потому, что не может быть никогда! Помнишь, как у Чехова? Хватит бурчать, не порти мне настроение в такой день! Я приглашаю тебя в «Гран-Паризьен»! Кутить так кутить. Я думаю, там уже собралось все либерально настроенное общество и будет настоящий праздник. Не все же видят жизнь в таком мрачном свете, как ты! Хочу пообщаться с людьми, разделяющими мои убеждения!

Обед в «Гран-Паризьен» вылился в шумные застолья. Все собравшиеся друг друга хорошо знали и без конца ходили от стола к столу с бокалами в руках поздравлять знакомых и обмениваться впечатлениями и слухами.

Говорили, что на следующий день после опубликования манифеста в Петербурге прекратились все забастовки и начались стихийные торжества. Невский заполнили люди, которые обнимались, пели и плакали от радости. То же самое было и в Москве… Кто-то рассказывал, что на банкете либеральной общественности присутствующие подхватили на руки Милюкова и качали его, выражая всеобщее ликование…

Провинциальная либеральная общественность не хотела отстать от столичной. Лились тосты, речи и европеизированные вызывающе смелые спичи. Взмыленные половые таскали блюда с закусками и подносы с вином. Хозяин «Паризьена», городской голова Бычков, за счет заведения рассылал напитки по столикам почетных гостей.

— Знаешь, Петр, — уныло сказал Митя, ковыряя вилкой рыбное заливное, — теперь я, как никогда, уверен, что главные неприятности еще впереди.

— Дмитрий Степанович! Петр Сергеевич! — У стола появился уездный предводитель дворянства с бокалом шампанского. — Господа! Вы, как лучшие молодые представители образованного и широко мыслящего дворянства, не можете не ощущать…

Язык предводителя заплетался. Он сделал несколько попыток витиевато завершить свой тост, потом махнул рукой, вздохнул и тихо сказал:

— Выпьемте, господа, за нашу общую радость!

Друзья стоя чокнулись с предводителем, и он на нетвердых ногах отправился к следующему столу.

— Пожалуй, не стоит сегодня здесь засиживаться. Если мы перечокаемся с каждым из гостей, потом не доползем до дома. Либеральные идеи чужды винным излишествам, — прошептал Дмитрий на ухо другу.

— Господа! — к их столику уже подходил пристав Задорожный в парадном мундире. — Господин Колычев, господин Бурмин! Почту за честь в этот знаменательный день…

Выпив с приставом, друзья переглянулись, расплатились и направились к выходу. По дороге их перехватил прокурор Хомутовский, с которым тоже пришлось поднять по бокалу за дарованные государем свободы…

— Послушай, Дмитрий, а не пойти ли нам в театр? — Петра явно пьянило не только вино, но воздух свободы, дуновения которого долетели и до демьяновского захолустья. — Хочется праздничного завершения сегодняшнего дня…

— В театр? Что ж, изволь, но до начала вечернего спектакля еще почти два часа.

— Вот и чудно! Походим по театру, поговорим с кем-нибудь о последних событиях… Актеры — люди тонко чувствующие, с ними всегда интересно. Вдохнем запах кулис…

— Я понимаю, Топтыгин, ты теперь завзятый театрал, но заявиться в театр в неурочное время, всем там мешать — это неудобно. Под каким предлогом мы вдруг ворвемся в театр за два часа до спектакля?

— Ну допустим, у тебя возникли какие-нибудь вопросы в связи с делом по убийству. Может же такое быть? Мешать мы не будем, а просто, сославшись на благовидную причину, побродим за кулисами. Кстати, после смерти мужа Волгина возвращается на сцену, слышал? Чуть ли не собственную антрепризу организовать хочет, деньги теперь у нее есть.

— Ну ладно, Бог с тобой, пойдем поговорим с театральными… Вечно ты меня во что-нибудь втравишь!

В ранних осенних сумерках перед театром уже горели фонари. Здание театра было старым, деревянным, покрытым облупившейся розовой краской. На ступенях сидели два капельдинера в нитяных перчатках и сторож. Троица вела неспешную беседу, причем сторож еще успевал хворостиной отгонять свою козу от стены с афишами. Афиши клеили на мучной клейстер, козе они казались изысканным лакомством. Несмотря на все усилия сторожа, нижний край у афиш был уже оборван.

Увидев Колычева и Бурмина, сторож отвесил поклон.

— Что господам угодно? Спектакль еще не скоро…

— Кто из вашего начальства на месте? У нас к ним разговор.

— Господин антрепренер в театре. Желаете к нему пройти?

— Да, голубчик, проводи, — Дмитрий сунул сторожу пару монет «на чай». Капельдинеры проводили везунчика-сторожа завистливыми взглядами.

Внутреннее оформление театра резко контрастировало с его внешним фасадом. Большие зеркала, приличные, чисто выметенные ковровые дорожки, вишневая бархатная обивка лож, хрустальная люстра под потолком зала — все наводило на мысль, что местная труппа не бедствует.

— Антрепренер хитрец, — заметил Дмитрий. — Здание он арендует, вот и не хочет вкладываться в ремонт фасада. Кончится срок аренды, он скатает дорожки, снимет люстру, обложит соломой зеркала, и поминай как звали со всем его театральным великолепием. А фасад чужого здания с собой не унесешь…

В ожидании антрепренера Богомильского Колычев и Бурмин уселись в первом ряду партера и рассматривали сцену, на которой рабочие монтировали декорации.

Унылая пыльная коробка сцены на глазах превращалась в райский сад. Сначала были опущены задники с росписью, а потом рабочие принялись размещать необыкновенные растения и цветы, застывшие водопады, картонные скалы, покрытые плющом, перевитые зеленью гроздья фруктов из папье-маше, фиксируя все это великолепие в специальных креплениях.