Смерть приятелям, или Запоздалая расплата - Игорь Владимирович Москвин

— Ну, подробности, имена, фамилии многих участников этих Ночных вурдалаков, может быть, забылись, но в основном помню.

— Может быть, поведаете мне то, что запомнилось?

На лбу архивариуса появилась складка, брови сошлись на переносице, и Егоров потёр указательным пальцем висок.

— Не знаю, — пауза затянулась, но Павел Евгеньевич попытался увильнуть от рассказа, — перед вами же дело, там всё есть.

— Павел Евгеньевич, вы же сами знаете, что сухие строки дела никогда не заменят живого рассказа.

— Оно так, — сконфузился архивариус, — когда первое судебное заседание состоялось, Веремееву этому, как мне помнится, двадцатый годок пошёл…

— Простите, может, мой вопрос покажется странным, но известно ли вам, почему Надежда Павловна не отослала сына учиться, ну, не знаю, в университет, в военное училище?

— Один он у неё остался, то ли трое, то ли четверо умерли по малолетству. Вот она в нём души и не чаяла, и потакала во всём. Видно, он сам не захотел. Надежда Павловна для него учителей из столицы привозила. Наверное, решила, что здоровье сына дороже.

— Понятно.

— Так вот, он собрал шайку из крестьянских детей своего возраста, самому старшему, если не путаю, было двадцать один. Да, именно, двадцать один, а младшему семнадцать. Их в шайке состояло двенадцать человек, почему помню: там четыре тройки, во главе каждой стоял старшина, ему подчинялись беспрекословно, словно деспоту какому. Приказы они получали от самого главного, то есть Павла Веремеева, который у них почитался чуть ли не за бога и носил прозвание Дофин. Уж не знаю, что он вкладывал в этот титул…

— Дофин — это во Франции был титул наследника короля, — подсказал Лунащук.

— Правильно, — улыбнулся Павел Евгеньевич, — а я запамятовал. Он же наследником состояния Веремеевых был, вот, наверное, себе и французский титул присвоил.

— Видимо.

— Так вот, на дело он брал в основном одну тройку, но иной раз и две, когда надо было жертв запугать. Это по первости, а потом во вкус вошли, так людей начали почём зря резать. Как потом оказалось, этот чёрт малахольный…

— Кто?

— Как кто? Само собой, Павел Веремеев, дофин наш местный. Сам невзрачный, пройдёшь мимо и не заметишь. Глазками хлопает, как дитё невинное, словно не про его художества оставшиеся в живых свидетели показывают, а роман приключенческий слушает с интересом. Он-то, подлец, что придумал: все тройки кровью повязать, чтобы, значит, ходу назад никому не было.

— Кровью?

— В аккурат кровью. Это он потом сказал: чтобы никто пятками назад не смог двинуться, чтобы всех одной верёвочкой повязать.

— Неужели столько жестокости в Веремееве нашлось?

— Повязал он их так, что все молчали, ни единого слова на главаря не показали. Эдакая военная дисциплина, как в старинных армиях.

— И вправду никто показания против него не стал давать? — изумился петербургский чиновник.

— Вот именно, никто. Хотя припоминаю, один сперва разговорился, да его свои же в тюрьме и удушили. Представив дело так, что от совести повесился. Так-то, Михаил Александрович. История похлеще всяких там криминальных романов господина Крестовского.

— Невероятно, — подыгрывал Лунащук архивариусу.

— А вы думали, это только в столицах обывателей режут?

— Всяко бывает.

— Конечно, всяко. Но здесь, — Павел Евгеньевич устремил взгляд на сыскного агента, в уголках глаз появились маленькие слезинки, — вы знаете, я в первый раз видел милого на вид человека, стеснительно улыбающегося, словно девица из гимназии. Ямочки на щеках, коротко стриженые волосы. Но меня удивили узкие кисти с длинными пальцами, какие бывают у музыкантов. Я смотрел на них в те минуты, как зачарованный, и мне привиделась картина. Его пальцы бегают не по клавишам рояля, извлекая божественные звуки, подаренные нам, смертным, Богом, а… — архивариус остановился, у него дёрнулся кадык, — а другое полотно. Двое подручных держат жертву за руки, не давая пошевелиться, а сзади подходит Веремеев, в правой руке держит острейший нож, левая — в тончайшей кожи перчатке, обязательно белого цвета. И он лезвием по горлу отсюда досюда, — с дрожью в голосе показал Егоров и умолк.

Пауза затянулась.

Лунащук понимал, что спрашивать не надо, архивариус сам продолжит.

И тот продолжил:

— Надежда Павловна так и не смогла поверить в виновность сына. Ей казалось, что вокруг её единственной кровиночки плетётся заговор с целью его опорочить. Но время расставило всё по местам. Через несколько лет марево рассеялось, и она взглянула на преступления сына по-новому, видимо, совсем другими глазами.

— И к какому сроку приговорили Павла Веремеева?

Архивариус указал рукой на папки с делами об убийствах и разбойных нападениях шайки под названием «Ночные вурдалаки».

— Я оставлю вас, Михаил Александрович, служба не ждёт.

— Благодарю, Павел Евгеньевич. Можно последний вопрос?

— Да, я слушаю.

— За прошедшие годы не бродили ли слухи в губернии, что где-нибудь, кто-нибудь видел Павла Веремеева?

— Увы, таких слухов не бродило, хотя вы знаете, что до места каторги главарь шайки не дошёл. Сбежал по дороге, а может быть, подельники его придушили и закопали. Мне второй вариант более нравится, нежели первый.

Архивариус вышел, оставив Лунащука извлекать крохи сведений из вороха дел.

Михаил Александрович достал из кармана записную книжку и карандаш. Углубился в чтение показаний свидетелей, актов осмотра мест преступлений и везде, начиная с 1890 года, была кровь, кровь и кровь.

Лунащук стал мельком посматривать на руки: казалось, каждая страница кровоточит и оставляет красные пятна. Вначале сыскной агент читал и делал пометки, содрогаясь от внутреннего омерзения. Потом чувства поутихли, и петербургский чиновник уже без особой брезгливости читал, хмурил брови, иной раз скрежетал в бессилии зубами. И почти на каждой странице ужасался жестокости главаря, выглядевшего беззащитным и трогательным.

Записная книжка пополнялась именами, фамилиями, названиями сёл, деревень, погостов, датами, когда совершались преступления.

На отдельной странице выстроились в ряд, каждый под своим номером, члены шайки: старшина, вслед за ним двое подручных. Напротив одной из фамилий Лунащук поставил знак вопроса и крест. Павел со всеми имел ровные отношения, никогда на них не кричал, не бросался с кулаками, но они испытывали перед главарём необъяснимый страх. Страх какого-то животного свойства, сродни тому, что чувствуют кролики перед удавом. И никто никогда не пытался возразить, выполняли приказы даже не по первому мановению руки, а по лёгкому движению брови. Даже Семён Ивлев не пытался встать на защиту отца. Держал последнему руки, когда Павел его убивал, — под маской не была видна, но кожей ощущалась добродушная улыбка Веремеева. Или когда главарь указал жестом, что, мол, твоя очередь развлекаться с девкой, а ведь перед ним в бесстыжем виде раскинулась сестра, пытаясь закрыть от насильников, хотя бы руками, своё тело.

Лунащук давно