Катерина Врублевская - Первое дело Аполлинарии Авиловой

— Ты рассказывала об этом следователю?

— О чем?

— О звоне колокольчика.

— Нет, а они не спрашивали.

— И когда это было? В котором часу?

— Не помню…

— Ладно, давай по-другому. Ты когда звонок услышала, белье, говоришь, разбирала?

— Да, в шкафах.

— А лампу зажигала? Темно в комнате было? Вспомни, — от ответа Груши зависела правильность моих выводов. Я не торопила ее и старалась не дать ей заподозрить, что мои расспросы нечто более, чем праздное любопытство скучающей дамочки.

— Нет, — подумав, сказала она, — светло было. Лампу я позже зажгла, когда стол протирала.

Что и требовалось доказать! Не мог убийца лезть на второй этаж при дневном свете. Его тут же заметили бы и поймали. А в темноте он не смог нащупать шнурок от колокольчика и так суметь отцепить его, что раздался лишь единичный звон. И зачем ему шнурок? У него с собой была целая крепкая веревка.

Убил тот, кто знал, как отцепить веревку от колокольчика без лишнего звона — кто-то из домашних, тем более, что незнакомому с комнатой было бы трудно найти звонок — он прятался над изголовьем кровати. Кроме того: шнурок был свит так же, как и крученые кисти на балдахине, и мало чем от них отличался. А кисти пришиты к балдахину намертво, в отличии от шнурка, подвешенного на петельке.

Ты спросишь, Юля, откуда я это все знаю? Просто, бывало, я ночевала в этой комнате для гостей, если наутро тетушка желала отправиться со мной на богомолье — она набожная, и меня приучала, забирала из-под «мужчинского» воспитания, как она выражалась. Не хотела, чтобы мой отец воспитывал меня, словно мальчишку сорви-голову.

В доме засуетились — барыня вернулась с кладбища. Мария Игнатьевна, в глубоком трауре под вуалью, вошла в гостиную, где я сидела. Я поднялась и поцеловала ее.

— Здравствуйте, тетушка!

— А… Попрыгунья, пожаловала ко мне, молодец, — сказала он устало. — Наслышана о твоих подвигах: все не угомонишься никак, ведь вдова уже… Ребенка тебе надо, тогда забудешь глупости.

— Успеется, ребенка завести — дело немудреное. К нему отца толкового.

— А чем тебе твой штабс-капитан не угодил? Молодец хоть куда, усы топорщатся, убийцу моего Викеши, да и остальных, поймал — герой! Ему теперь медаль должны дать.

— Я, собственно, не о нем пришла поговорить, тетушка.

— Так говори, зачем пришла?

Я оглянулась. Груша несла чай, из двери выглядывал Прошка — не нужно ль барыне чего.

— Мне бы хотелось наедине поговорить, по деликатному вопросу, ma tante, — горничная тут же навострила уши, но я перешла на французский язык.

— Ну что ж, рассказывай, — ответила она мне также по-французски. Внимательно посмотрев на нее, я поняла, что тетя сильно больна и не оправилась от недавнего потрясения. Лицо Марии Игнатьевны было бледное, с землистым оттенком, руки подрагивали, а опухшие ноги она со стоном облегчения вынула из выходных туфель.

— Мария Игнатьевна, за что вы задушили графа?

Она даже не удивилась вопросу. Помолчав, она посмотрела на меня, будто взвешивая — отвечать или нет, и сказала:

— Из-за тебя, ma petite,[17] а еще из-за того, что был он редкостным мерзавцем! Сломал мне всю жизнь… Убила его, вот теперь замаливаю грех. Недолго мне осталось, чувствую.

— Почему из-за меня, тетушка? Я-то с какого боку тут? На вашего графа и не смотрела даже.

— Зато он смотрел! Я помню этот взгляд. Лет сорок тому назад он на меня так смотрел. А теперь я — старуха, бездетная, сучок засохший на древе, а он — кум королю! Он разве выглядел на свои шестьдесят шесть лет?

— Он уже никак не выглядит, — тихо напомнила я ей.

— Хорошо, Полина, я расскажу тебе все, как было, — сказала мне тетушка.

Вот ее рассказ:

Граф Кобринский был исчадием ада, прости меня, Господи, что так говорю о покойнике. Я была чуть старше него, на четыре года, красавица, княжна Беклемишева. Беклемишевы род свой ведут от ордынских ханов. Вот и у меня все было: волосы — воронье крыло, разрез глаз, губы… Эх, да что говорить! За мной какие только кавалеры не ухаживали, фамилий знатных, богатых. Сам батюшка-царь Николай посмотрел на меня как-то на балу и спросил: «Кто эта прелестная черкешенка?»

Викентий влюбился в меня без оглядки. Смешной был — худенький, высокого росту, что твой журавель — а гордыни немерянной. Учился в университете, науку грыз, и к нам в гости иногда захаживал. Мне знаки внимания оказывал: то цветы принесет, то стихи напишет. А мне все постарше нравились, лет по тридцати. Что против них Викеша?

Как-то мои родители, князь и княгиня Беклемишевы, уехали в Италию, у Maman была слабая грудь, и они надеялись, что в Италии ей будет легче. Меня оставили на попечение компаньонок — лет мне было тогда поменьше чем тебе сейчас, двадцать четыре, замужем я еще не была — нравом отличалась строптивым, никакие женихи мне не нравились, а те, что нравились, почему-то не предлагали руку и сердце. Может быть, из-за этого моя мать так сильно заболела.

А Викентий стал чаще ко мне приходить, уединялись мы с ним, пока в один прекрасный день я не поняла, что нахожусь в тягости. Я рассказала Кобринскому об этом, а он встал на дыбы: «Мне двадцать один год, а тебе двадцать четыре, на Пасху двадцать пять исполнится — ты старше меня! Я не хотел этого ребенка! Меня ждет карьера, я не могу сейчас жениться! И не соблазняй меня ни телом, ни состоянием — у меня своих денег достаточно, а ты, когда я в возраст войду, уже старухой станешь!»

Наговорил он мне таких обидных слов, что я всю ночь проплакала, а утром позвала горничную Марьяну, свою молочную сестру — ее мать выкормила нас обеих, и рассказала ей о своей беде. Она и нашла бабку-повитуху, которая освободила меня от плода. Я долго болела, а когда пришла в себя, Викентия уже не было — он перестал навещать меня.

Родители вернулись из Италии, увидели, как я плохо выгляжу, наказали нескольких крепостных слуг, кормивших и ухаживающих за мной, и стали подыскивать мне жениха. Мне было все равно. Посватался ко мне коллежский советник Иван Сергеевич Рамзин, пятидесяти лет отроду. Наше поместье после приезда родителей оказалось в полнейшем расстройстве, и мне ничего не оставалось делать, как согласиться выйти за обеспеченного Рамзина. Он был толст, пузат и лыс, но добр душой. Детей мы с ним так и не прижили, и думаю, что в том моя вина — после вытравливания плода я уже не могла забеременеть.

А Викентий вновь появился в моей жизни. Муж любил только играть в карты и поспать после обеда, а мне нравилась светская жизнь. Я любила балы, танцы, прогулки верхом. Викентий сопровождал меня, когда не уезжал в свои географические путешествия. Все было прекрасно! А однажды мой муж пришел ночью ко мне в спальню (мы давно уже спали раздельно) и сказал мне: «Недавно получил я чин статского советника, мадам, но этот чин ничто по сравнению с „почетным“ чином рогоносца, который я ношу вот уже много лет! Мне надоело это! Я только ждал чина, чтобы прекратить сие безобразие, а теперь мы собираемся и уезжаем ко мне на родину, в N-ск…»

Мне стало дурно. Как это так, я, коренная петербурженка, воспитанница Смольного института благородных девиц, оставлю все и поеду в какой-то N-ск, о котором я слыхом не слыхивала! У меня тут же случилась истерика, но мой мягкий увалень-муж был непреклонен. Через месяц я уже тряслась в карете по направлению к N-ску.

Через много лет, уже после смерти мужа, я узнала такую историю: муж пришел к Кобринскому и потребовал от него прекратить со мной сношения. Кобринский расхохотался ему в лицо и заявил, что это я вешаюсь ему на шею, что я ему надоела, и он был бы рад сам от меня избавиться. Он лгал от первого до последнего слова. Муж сказал ему, что жаждет покинуть Санкт-Петербург и уехать на родину, но ему обещан чин, и пока он его не получит, не уедет из столицы. Кобринский спросил мужа, дает ли тот слово дворянина, что по присвоении чина он покинет столицу? Муж подтвердил, а через два месяца получил чин не без помощи графа.

Моя ханская кровь требовала мести, но я не знала, как ее осуществить. Постепенно я занялась домом, поместьем, крепостными — все требовало присмотра. Я выгнала жулика-управляющего, а на его место взяла порядочного человека. У меня не было свободной минуты, а муж так и лежал на диване с трубкой во рту. И умер во сне — он давно уже не имел ко мне никакого отношения.

Я жила тихо, ездила на богомолье, присматривала за тобой, Полина — другой семьи у меня не было, и думала, что состарюсь в тишине и спокойствии.

Прошло много лет, о графе Кобринском до меня доносились лишь отрывочные слухи. И однажды я получила от него короткое письмецо: ничего особенного, жива ли, здорова ли, есть ли дети? Будто он не знал, что я по его милости не могла иметь детей! Моя ненависть вспыхнула с новой силой, но я старая и поэтому смогла обуздать свои чувства. Вступив в переписку с графом, я жаждала только одного, чтобы он приехал ко мне и я высказала бы ему все! Как он погубил мою жизнь своим себялюбием, как оставил меня бесплодной смоковницей, как из-за него я вышла замуж за нелюбимого. Да и чин бы припомнила, которым не наградили, а унизили моего ни в чем не виноватого супруга Ивана Сергеевича.