Николь Апсон - Печаль на двоих

— Простите за доставленные неудобства, но нам необходимо задать вам кое-какие вопросы, связанные с убийством Марджори Бейкер, — произнес Пенроуз, старясь ограничиться исключительно профессиональным удовлетворением при виде того, как с лица Бишопа словно ветром сдуло всю его фанаберию. — Я полагаю, вы были хорошо знакомы.

— Убийство?! — воскликнул Бишоп.

Изумление его было подлинным, подумал Пенроуз, но сквозивший в его голосе ужас вызван не столько горем, сколько страхом за собственную шкуру.

— А какое я к этому имею отношение? Я знал ее только как покупательницу. Она приходила раз или два в неделю купить нужные ей товары.

— И вы видели ее вчера?

— Да, она пришла примерно в обеденное время, купила стеклярус, и иголки, и один или два мотка тесьмы. Мы поболтали с ней немного, вот и все. Вы что, арестовываете всех, кто с ней разговаривал?

Пенроуз пропустил его вопрос мимо ушей.

— А какие иголки она купила?

Бишоп посмотрел на него с изумлением.

— Какие иголки купила мисс Бейкер? — нетерпеливо переспросил он.

— Да, это ведь не сложный вопрос?

— Обычные иголки для вышивания.

— А вы вчера с мисс Бейкер не ссорились?

— Из-за чего это можно ссориться в галантерейном отделе? — саркастически заметил Бишоп.

— Где вы были вчера вечером между девятью и полуночью?

— Дома, с женой. Где еще я мог быть?

Пенроуз смерил Бишопа долгим взглядом, достаточно долгим для того, чтобы скептицизм инспектора не остался незамеченным.

— Вы не возражаете, если мы попросим вашу жену это подтвердить?

И тут впервые Бишоп занервничал:

— Вы должны будете сказать ей, почему вы ее об этом спрашиваете? Она может подумать…

— Что она может подумать, мистер Бишоп? Не начать ли нам сначала? Как близко вы были знакомы с Марджори Бейкер?

— Хорошо, хорошо. Я несколько раз пригласил ее на ленч и как-то раз выпить по рюмочке после работы. И что с того? Что тут такого страшного? Вы же знаете, как это бывает.

— Боюсь, что не знаю. Так что вы уж меня просветите.

— Послушайте, инспектор, мы познакомились с моей женой, когда оба были совсем молоды, и поженились слишком быстро, приняли торопливое решение. Шла война. Она была медсестрой, а меня отпустили ненадолго с фронта из-за ранения в ногу от немецкой пули. Сочувствие и благодарность мы приняли с ней за любовь, в этом было все и дело. И мы такие не одни, но от того не легче.

— Так вы утешались с мисс Бейкер, пока ей это не надоело и она не прогнала вас. Что вас, очевидно, здорово рассердило.

Бишоп пожал плечами:

— Да нет, не особенно. Вокруг таких, как она, полно. Бросьте, инспектор: что, нам нельзя немного поразвлечься? Пока моя жена ничего не знает, это ее никак не задевает.

Пенроуз поднялся, уверенный в том, что разговор с этим типом не более чем потеря времени.

— Продиктуйте свои данные сержанту Фоллоуфилду. Будем надеяться, что жена подтвердит ваши слова.

После бесед с людьми вроде Лайонела Бишопа Пенроузу всегда становилось не по себе, и он в раздражении вышел из комнаты. Арчи уже начал подниматься по лестнице, как его окликнул Фоллоуфилд:

— Сэр, Бишопа надо немного задержать.

— Это потеря времени. Ему Марджори была настолько безразлична при жизни, что убивать ее у него просто не имелось повода.

— Может, и так, сэр, но непонятно, кто кому будет подтверждать алиби.

— Что вы хотите этим сказать? — Пенроуз забрал у Фоллоуфилда протянутый ему лист бумаги.

— Я про его жену Сильвию Бишоп. На работе ее знают под девичьей фамилией Тимпсон — она служит в «Клубе Каудрей».

Селия Бэннерман приостановилась на середине главной лестницы, прислушиваясь к успокоительно деловому шуму на нижнем этаже. Как бы ни была занята, она всегда находила время задержаться хоть ненадолго в одном из самых привлекательных уголков здания. Изумительной красоты лестница являлась частью особняка, и осталась в прежнем виде после превращения зданий в клуб и колледж, и к тому же была единственной частью клуба, где все еще веяло духом старины. Стены и потолки здесь расписаны грандиозными картинами Древнего Рима — вероятно, работы сэра Джеймса Торнхилла, тестя Хогарта[11] и одного из известнейших мастеров росписи тех времен. Чудом сохранившаяся лестница, воспрянув к новой жизни, теперь, среди бесчисленных атрибутов современности, ощутимо напоминала о прошлом и была не только символом прежних достижений, но и прочным залогом будущих.

По крайней мере Селия на это надеялась. Недавние перипетии в клубе, ее бесконечные стычки с Мириам Шарп по поводу будущего всей организации, а с другой стороны, разговоры с Джозефиной Тэй о прошлом заставили Селию задуматься о прожитой жизни: в основном она была довольна тем, чего достигла. Да, довольна, хотя и несколько обеспокоена за свое будущее. А еще ее поразило, как быстро промелькнули годы, — казалось, она лишь вчера молоденькой девушкой училась на курсах медсестер. И сейчас вдруг Селия поняла, что именно эти занятия вдохновили ее на все, чего она смогла добиться в жизни. Хотя, проходя после курсов испытательный срок в больнице, Селия ощущала себя скорее поденщицей, чем специалисткой, способной помогать больным людям. В те времена работа медсестры была не более чем тяжелый физический труд, часто в отвратительных условиях, и у нее вызывали горечь и ненависть то, с какой циничностью эксплуатировалось и ее желание помочь людям, и ее чувство долга. Селии претило, что от нее и тех, кто работал с ней бок об бок, требовалось так много и так мало давалось взамен. Изнуренная и разочарованная, она решила, что после окончания испытательного срока не станет добиваться должности медсестры.

Как ни парадоксально, но именно люди, с которыми она познакомилась в тюрьме, вернули ей веру в идеалы избранной ранее профессии — сестры милосердия. Покинув «Холлоуэй», Селия была полна решимости внести в сестринский труд благотворные перемены. После двух административных постов в больницах северных районов ей предложили престижную должность в Энсти, и она с радостью согласилась преподавать будущим медсестрам и учителям. А потом началась война, и новое поколение женщин-идеалисток посвятило себя уходу за больными и ранеными, однако в конечном счете эта самоотверженная работа их не только эмоционально истощила, но и оставила почти без всяких средств к существованию.

По просьбе леди Каудрей Селия оставила тихую заводь Энсти — в любом случае уже запятнанную смертью Элизабет Сэч — и отдала все силы движению, сражавшемуся за реформы, в которых главным, по ее мнению, было женское образование. Она приняла деятельное участие в самых важных начинаниях: открытии курсов для медсестер, сборах средств для государственного здравоохранения и акушерства, в создании библиотеки для медсестер и ассоциации медсестер-студенток, — но ничто не принесло ей такого удовлетворения, как работа в «Клубе Каудрей». Профессия медсестры наконец перестала быть изолированной, она теперь конкурировала с другими профессиями, где с каждым днем женщины добивались признания и новых свобод. Смерть леди Каудрей, разумеется, была тяжким ударом, однако те, кто работал вместе с основательницей клуба, исполнились еще большей решимости продолжать начатое ею дело. И что бы ни говорила Мириам Шарп, они слишком далеко продвинулись, чтобы позволить тем, кто не желает расставаться с прошлым, обратить в пыль все, чего Селии с ее единомышленницами удалось достичь.

Мисс Бэннерман продолжала спускаться по ступеням, с удовольствием отметив деловитую суету в вестибюле и комнате отдыха. Субботний ленч пользовался популярностью, и женщины — кто в рабочей форме, кто в будничной одежде — перед походом в город за покупками болтал и друг с другом в ожидании свободного столика в столовой. Селия узнала среди них несколько завсегдатаев и на пути в свой кабинет остановилась поговорить с ними.

— Бэннерман!

Селия вздрогнула и обернулась на этот возглас.

— Господи помилуй! Эту женщину я и искала. — Было всего половина второго, а Джеральдин Эшби, похоже, провела в баре уже не один час. Она стояла в дверях, и лицо ее пылало от гнева. — Я считаю, что вы мне должны кое-что объяснить. Во-первых, почему вы позволили девушке, оставленной на ваше попечение, болтаться на веревке у вас в физкультурном зале.

В вестибюле мгновенно воцарилась тревожная тишина. Селии показалось, будто ее с размаху швырнули в воду. Она покраснела от возмущения, но когда заговорила, голос ее был бесстрастным.

— Если вы, Джеральдин, хотите мне что-то сказать, лучше это сделать один на один и когда вы немного протрезвеете.

— Конечно, один на один. Я уверена: то, что вы замешаны в смерти молоденькой девушки, не очень-то лестно для вашей профессиональной гордости и вашего честолюбия.