Красный снег - Александр Пензенский

просто смотрела на него. Будто трогала глазами. И Николай вдруг почувствовал: прощается! Она с ним прощается и сейчас пытается насмотреться! Нет, нельзя! Надо было что-то сделать, что-то сказать, чем-то разбить, расколоть эту изморосную тишину! Но он не мог пошевелиться под ее грустным взглядом.

Наконец она медленно перекрестила его и что-то прошептала одними губами. То ли «прости», то ли «прощай» – не сумел разобрать. И отвернулась к иконе.

Нужно было обнять, прижать ее к себе, растормошить, может, даже сделать больно, но заставить говорить! Вместо этого Николай, качнувшись, как пьяный, перешагнул порог, по привычке угнувшись от низкого косяка, и вышел.

* * *

– Гля-кось, солнце ишшо не село, а он уж еле ногами двигает. Нализалси где-то…

Николай не обернулся на осуждающий бабий шепот, пнул ногой калитку, тем же нетвердым шагом добрел до колодца, раскрутил цепь. Дубовое ведро гулко плюхнулось об воду, потяжелело, наполняясь, и поползло с дробным лязгом обратно на свет. Николай поставил его на землю, сам бухнулся рядом на колени, окунул в студеную воду голову, потом долго, до ломоты в зубах, пил, пил, пил.

– Чавой-то, Колька? Гдей-то разгорячилси так?

На крыльце лыбился Устин, почесывая под рубахой сытое пузо.

– Не иначе Стешка уходила? Ух, горячая она у тебя, – довольно заржал Симанов-сын.

– Заколыхался, ишь. Захлопнись, сало растрясешь, – сквозь зубы выцедил Боровнин.

Но Устин загоготал еще громче.

– Сало! Ох, потешный ты, Колька! Сало я со Стешкой твоей давича знатно порастряс. Ух, и жадная она у тебя до любви девка. Хотя, конечно, была девка, да бабой стала!

Николай встал на ноги, сощурился.

– Ты чего несешь, падлюка?

– А чего? – осклабился Устин. – Ты папашу мово подмял, я девку твою попользовал. Все по совести.

То ли от холодной воды, стекавшей струйками с волос за шиворот, то ли от осознания услышанного, но у Николая вся спина пошла мурашками, будто мгновенно приморозило в жаркий июльский вечер. И тут же схлынул холод, вытесненный диким огнем, откуда-то от живота подкатившим, разлившимся по всей груди и окрасившим весь мир в багровый цвет.

– Ты?! Ты!!!

Устин моментально перестал скалиться, дернулся к двери, но Николай в два прыжка покрыл разделявшее их расстояние, ухватил убегающего за штанину, рванул на себя. Устин бухнулся чугунным лбом об пол, но не сомлел, вцепился в дубовый столбик перил, заорал:

– Батя! Батя, оборони!

Николай сдернул с гвоздя ременные вожжи, накинул петлю на шею орущему Устину, потянул. Тот перестал кричать, захрипел, засучил ногами, вцепился в руки Николая, царапая их, пытаясь ослабить хватку. И без того полнокровное лицо Устина побурело, потом начало синеть. А Николай тянул за концы и сбивчиво, свозь слезы, бормотал:

– Ах ты сучий хвост!.. Удушу!.. Что ж ты, тварь… Стешу… Жизнь мне всю… За-ради чего?..

И тут кто-то погасил солнце.

* * *

Когда свет зажегся снова, что-то поменялось. Ведро лежало на боку, но с ним вместе набок завалился и колодец. И закута с конюшней. И летняя кухня.

– Очухался? Ну-ка, держи еще!

Ведро исчезло, и мгновение спустя Николая кто-то окатил холодной водой. Вода чуть притушила боль в затылке. А потом кто-то – тот же или кто другой – дернул его за плечи, и порядок в мире слегка восстановился – во всяком случае, строения теперь стояли вертикально, а не валялись. Хоть и покачивались.

Рядом кто-то кашлял. Николай хотел опереться и встать, но понял, что руки стянуты за спиной. Видимо, теми самыми вожжами. Попробовал повернуть голову, но не смог – от боли чуть не опрокинулся обратно в беспамятство.

– Ты чего такое удумал, паршивец? – Откуда-то сверху появилось бородатое лицо Осипа Матвеевича. – Ты же чуть Устина не придушил? Это тебя в Петербурге такому обучили?

– Он…

Николай сглотнул, попробовал снова:

– Он… Он… Воды…

– А самогонки тебе не поднесть? – проворчал старик, но до колодца все-таки доковылял, принес воды, напоил с рук связанного Николая и даже вытер рукавом подбородок.

– За что ты Устина?

– Он… Степаниду… Стешу… – и затрясся, глотая слезы, повалился на бок, завыл, закатался по земле.

Осип Матвеевич сначала с ужасом смотрел за стенаниями Боровнина, а потом, сообразив наконец, в чем дело, взревел:

– Ах ты паскуда!!!

Устин сперва на четвереньках быстро-быстро дополз до забора, поднялся, опираясь на теснину, и рванул, покачиваясь, на улицу, подальше от отцова гнева.

– Беги, гадина! Сам прибью, ирод!!!

Симанов схватил полено, швырнул в спину убегающего сына, но не попал. Выдернул из-за ремня свою плетку, раскрутил хвост, выбежал за калитку.

– Стой!!! Запорю!!!

Пробежал несколько шагов, но споткнулся, завалился наземь, забился, задергал ногами, похрипел с минуту и затих.

* * *

27 июля 1908 года. Деревня Поповщина, Порховский уезд Псковской губернии. 10 часов 11 минут

Осип Матвеевич открыл глаза, повернул голову на хлюпающий звук. Хлюпала носом Дарья. Она сидела рядом с кроватью, терла красные глаза и вытирала нос кончиком платка. Увидев, что свекор очнулся, заорала:

– Батюшка! Скорее сюда! Ожил!

Отец Илларий облизал ложку, поднялся из-за стола, подошел к постели и со скорбным видом навис над Симановым. Осип Матвеевич нахмурил брови.

– Чегой-то ты его кормишь? Чай, не престольный праздник!

– Так с вечера сижу, Осип Матвеевич. Как Дарья прибегла к Илье, сказала, что помирать ты решил и следует тебя по всем канонам к этому таинству сготовить, так он сразу за мной поехал. Вот и жду. Исповедовать да причастить. Так, стало быть.

– Чего?! Обрыднешь! Поживу ишшо.

Симанов попробовал приподняться, но перед глазами завьюжило, и он снова опустил голову на подушку.

– Полежу малость. А ты ступай. Поел-попил – и будя. Иди с богом.

Поп смиренно пожал плечами, перекрестился на красный угол и вышел.

– Устин где?

– Пропал, батюшка. Дома не ночевал, – и Дарья снова зашмыгала носом.

– Не реви, дура. Кольша?

– Только пришел. И собирается куда-то. Вещи складывает.

– Позови! А сама ступай.

Николай вошел, подпер плечом стенку.

– Сядь, – Осип Матвеевич кивнул на табуретку, – нету мочи мне орать-то тебе. Вчера наорался.

Николай сел.

– Уходишь?

– Уезжаю.

– Далеко?

– Далеко.

Помолчали.

– Ну-ка. Дай обопрусь.

Николай помог хозяину сесть, подоткнул под спину подушку.

– Может, останешься? Погоди, послушай. Женись на ней. Я Устину язык вырву, ежели кому что скажет. Духовную переделаю, запишу, чтоб все на монастырь ушло, ежели ославит девку. Не перебивай! Ну ссильничал, паскудник, – не сама ж легла! Она не виноватая. Я в дело тебя возьму. Десятину дам. Нет, четверть. Мать-то без тебя тут как одна? Дом ведь начал. Умерь гордость-то!

– Да какая гордость? – Николай вскочил, табурет бухнулся об пол. – Какая гордость, Осип Матвеич?! Она ж молчит! Лампаду жжет! Вчера был у нее