Эллис Питерс - Смерть на земле горшечника

— Так ты считаешь, — сказал аббат Радульфус, внимательно глядя на Кадфаэля, — что ей следует все рассказать?

— По-моему, ей надо было бы уже давно все рассказать. И даже теперь еще не поздно. Но я не могу взять это на себя или позволить в моем присутствии сделать это кому-то другому. Дело в том, что, когда мы прибыли сюда, я слишком поспешно пообещал Сулиену, что прослежу за тем, чтобы правда была от нее сокрыта. Ну что ж, если вам угодно отложить мою поездку, пусть будет так. В самом деле, сейчас слишком поздно их беспокоить. Но, отец мой, с вашего позволения я поеду туда завтра рано утром.

— Раз ты считаешь это необходимым, разумеется, поезжай, — сказал аббат. — Если возможно теперь вернуть ей сына с наименьшим ущербом для него, а также спасти доброе имя ее мужа от публичного позора.

— Конечно, одна ночь, — сказал Хью, вставая следом за Кадфаэлем, — не в состоянии изменить ход событий. Если Доната до сей поры пребывала в счастливом неведении и сегодня ложится в постель, думая, что Сулиен остался здесь по приглашению аббата, без тени подозрения о чем-то дурном, ты можешь пока оставить ее в покое. У нас еще будет время поразмыслить, в какой степени следует ее оповещать, после того как мы вызнаем правду от Сулиена. Не обязательно, что правда эта будет убийственна. Какой теперь смысл чернить имя покойного?

Это было вполне разумно, и все же Кадфаэль покачал головой, он сомневался, правильно ли откладывать его визит хотя бы на несколько часов. «Я обязан ехать, — думал он, — я должен сдержать обещание. Я только сейчас, с запозданием, понял, что там я оставил кого-то, кому вообще ничего не обещал».

Глава тринадцатая

Кадфаэль выехал на рассвете. Он не торопился — не к чему было появляться в Лонгнере, пока дом не проснется. Ему было приятно ехать не спеша, это позволяло обдумать события предыдущего дня. Найдет ли он в Лонгнере все в том виде, в каком оставил, когда уезжал с Сулиеном? Или окажется, что к утру произошли перемены и все тайное стало явным? На худой конец Сулиен все-таки вне опасности. Они сошлись на том, что он виновен только в сокрытии правды, и если действительный виновник — человек уже покойный, то какой смысл позорить его перед всем миром? Теперь это уже выходило за пределы власти шерифа или даже самого короля Стефана, так что в адвокатах нужды не было. Высшему Судье было известно все, что могло быть сказано в обвинение или в оправдание.

Сейчас требовалось, думал Кадфаэль, немного изобретательности, чтобы успокоить совесть Сулиена, а также незначительное манипулирование правдой, чтобы постепенно дело затихло, и леди Доната никогда бы не узнала всей правды. Пройдет время, сплетни улягутся, внимание соседей перекинется на другую сенсацию, и они в конце концов забудут, что их любопытство не было удовлетворено и что убийца так и не пойман.

И тут Кадфаэль понял, что вступает в бурное столкновение с собственной неутоленной жаждой дознаться правды. Пусть эту правду не станут выставлять на всеобщее обозрение, но по крайней мере она будет извлечена на свет Божий, узнана и признана. Как же иначе примирить между собою жизнь, смерть и законы Всевышнего?

Между тем это раннее ноябрьское утро было таким же, каким обычно бывает в ноябре: хмурое, безветренное и тихое; зелень на полях пожухла, с деревьев наполовину облетела листва, поверхность реки была скорее свинцовой, нежели серебристой, и только в тех местах, где течение ускоряло свой бег, было заметно, как плещется вода. Но птицы — эти владельцы крошечных домиков — громко распевали, наперекор всему, и кричали о своих правах и привилегиях.

У приюта Святого Жиля Кадфаэль свернул с проезжего тракта и теперь ехал по мягкой грунтовой дороге мимо лугов с одной стороны и вересковой пустоши с одиноко стоявшими деревьями — с другой. Дорога эта вела к перевозу. За спиной Кадфаэля остался просыпающийся Форгейт, скрип подвод, собачий лай, громкие голоса и детские крики. Ветер, почти не ощутимый в городе, здесь приятно освежал лицо. Кадфаэль добрался до вершины холма, поросшей деревьями, и взглянул вниз, на излучину реки. И вдруг замер, охваченный удивлением и страхом при виде плота, плывшего как раз под ним. Расстояние было невелико, и Кадфаэль явственно различил груз, который переправляли к ближнему берегу.

Небольшой паланкин на четырех коротких, массивных ножках для сохранения устойчивости стоял посередине плота. Полотняный навес защищал от ветра его головную часть. За ним приглядывал слуга — человек крепкого телосложения. С другой стороны паланкина находилась женщина в коричневом плаще. Голова ее оставалась непокрытой, и легкий ветерок играл каштановыми волосами. В задней части плота работал шестом перевозчик. Там же находился второй носильщик. Он держал под уздцы пегую лошадь, спокойно плывшую за плотом. Лошади приходилось плыть только посередине реки — вода стояла довольно низко. Носильщики могли быть слугами из любого манора, но девушку Кадфаэль узнал сразу лее. Кого же несли в паланкине несколько миль в такую прекрасную погоду, как не старого, больного, искалеченного человека, может быть, даже мертвеца?

Каким бы ранним ни было это утро — увы! — Кадфаэль слишком поздно выехал из монастыря. Леди Доната покинула свою опочивальню, дом, покинула — один Господь знает, под каким предлогом, — своего внимательного, заботливого старшего сына Юдо и отправилась на розыски Сулиена, желая выяснить, какое такое дело у настоятеля монастыря и шерифа к ее младшему сыну.

Кадфаэль, ехавший на муле, стал спускаться по отлогому склону, чтобы встретить плот, когда тот причалит к песчаному берегу.

Пернель, предоставив носильщикам вывести лошадь на берег и со всеми предосторожностями опустить паланкин на землю, сама побежала навстречу Кадфаэлю, когда тот спешился. Лицо ее раскраснелось от ветра, быстрого бега и от крайнего возбуждения, охватившего ее во время этого совершенно невероятного выезда. Она с волнением, но решительно ухватилась за рукав Кадфаэля, внимательно вглядываясь в его лицо.

— Она этого хочет! Она знает, что делает! — вскричала она. — Почему они не могли этого понять? Вы же знали, что ей ни словом не обмолвились о случившемся? Весь дом знал… Юдо так и держал бы ее в неведении, окружив со всех сторон вниманием, словно мягким пухом. Домашние во всем ему повиновались. А что ей было делать с такой заботливостью, проявляемой хотя бы и из лучших побуждений? Брат Кадфаэль, здесь никто не скажет ей правду, кроме вас и меня!

— Меня увольте, — коротко бросил монах. — Я обещал Сулиену, что буду хранить молчание, пока с этой историей не будет покончено.

— Молчание? Вот как! — вскричала пораженная Пернель. — А кто защитит ее? Мы познакомились только вчера, но мне кажется, будто я знаю ее лучше, чем все те, кто живут под одной с нею кровлей. Вы же сами видели! Живые мощи! Кто отважится при ней сказать о чем-нибудь ужасном? Все думают: «Мы должны сделать все, чтобы эта история не дошла до ее ушей, — она этого не выдержит!»

— Я понял вас, — сказал Кадфаэль, проводя полосу на песке, где носильщики поставили паланкин на берег. — Вы не были связаны словом, вы одна!

— Пусть так! Да, я рассказала ей все, что мне было известно, но осталось еще многое, чего я не знаю, а она желает знать все. Теперь у нее есть цель, для чего жить, для чего совершать рискованные поездки, вроде сегодняшней. Можно считать ее сумасшедшей, но для нее лучше поступить так, чем сидеть в бездействии и дожидаться смерти.

Исхудавшая рука раздвинула занавески, когда Кадфаэль наклонился к паланкину. Внутренняя часть паланкина была сплетена из пеньки — это уменьшало его вес. Леди Доната полулежала на подушках, укрытая ковром. Видимо, так она путешествовала еще год с лишним назад, когда совершала свои последние выезды за пределы Лонгнера. Трудно вообразить, на какие чудеса выносливости и терпения была она способна. За полотняной занавесью ее изнуренное лицо имело серо-лиловый оттенок, посиневшие губы были крепко сжаты. Казалось, она должна была сделать огромное усилие, чтобы разомкнуть их и заговорить. Но голос у нее был по-прежнему чистый, тон любезный, однако в нем звучала стальная властность.

— Вы ехали ко мне, брат Кадфаэль? Пернель считает, что у вас есть поручение в Лонгнер. А я как раз еду в монастырь. Я догадываюсь, у моего сына есть дела, связанные и с аббатом, и с шерифом. Я полагаю, что смогу привести некоторые факты, проясняющие дело.

— Я охотно поеду вместе с вами, — сказал Кадфаэль. — И готов оказать вам любые посильные для меня услуги.

Теперь не надо было остерегать ее, взывать к ее здравому смыслу, пытаться вернуть домой, спрашивать, как удалось ей избежать опеки Юдо и его жены. Она строго следила за выражением своего лица, знала что делает, и никакая боль или риск не могли ее испугать. Хрупкая сила вспыхнула в ней, как в догорающем огне, — стоит лишь его пошевелить. И сама она, так долго пребывавшая в покорной бездеятельности, уподобилась этому огню.