След на мокром асфальте - Валерий Георгиевич Шарапов

глазах гибнет, а вы с Васей крутите… простите, – он сделал вид, что только осенило, – а это не Ливанов ли часом? С которым Тихонов служил еще в Испании.

– Оставьте меня в покое, – крикнула она, – черт знает, что такое! Шантажист! Хам!

– Нет – так нет. Что ж, – он открыл дверь, – тогда счастливо. Я пытался помочь.

– Пошел вон! – крикнула она, хоть губы и дрожали. – Идите в… – и снова выругалась.

«Ну ее совсем. Дура».

Погано было, но полегчало. Теперь не было сомнений в том, что копать надо именно в эту сторону. Шагая некоторое время по еще не оборудованной обочине, вдоль дороги, Акимов то и дело поглядывал за спину, не рискуя выпустить из виду серую поблескивающую тушу. В голове бродила трусливая мысль о том, что если Мурочка попробует провернуть то же, что с Игорем, то стрелять надо по отремонтированным колесам.

Но ничего не случилось. Гроза разразилась с утра.

Стоило прийти в отделение, Сорокин потребовал к себе, плотно прикрыл дверь и устроил кровавую баню.

– Негодяй, недоопер, ты что творишь?

– Я исполнял ваши распоряжения. Товарищ капитан, вы велели…

– Я велел?! Баб пугать? Грозить лагерями я велел? Шантажировать? Я велел от-ста-вить! И это значит что?

– Отставить.

В былое время подобной степени смирения было бы достаточно, чтобы капитан остыл, но тут, видать, хорошо ему всыпали, поскольку он еще больше раскочегарился:

– С утра уж названивают отовсюду – от Михал Васильича, Николай Александровича, Лазаря Моисеевича и чуть не Самого, и все об одном: у вас, граждане милиционеры, на местах перегибы, головокружения от успехов? По какому праву беспредел? Прощенных народом в бетон закатываете?

«Ничего себе несчастненький Тихонов», – подумал Акимов, но удивления своего не озвучил, а лишь попробовал снова объяснить:

– Я работал над версией…

– Да кому нужна такая твоя «работа»? Свалил в кучу все, потом нашел крайнюю – истеричку? Доканываешь боевого офицера, инженера, летчика глупыми подозрениями, намеки строишь – это твоя работа?

Улучив момент, когда капитан набирал воздух для очередной рулады, Акимов спросил, точнее, констатировал:

– Дрянь Тихонова нажаловалась.

Это замечание, вполне справедливое, пусть и не совсем корректное замечание, погнало новую волну негатива. Сорокин по третьему, потом и четвертому кругу заводил одно и то же, почти не повторяясь. Акимов дивился: да что с железным капитаном? Когда он успел стать старым трусом, трясущимся от каких-то там звонков каких-то Васильичей-Александровичей-Моисеевичей и даже Самого? Он, который никогда не боялся за себя, и крайне редко – за других?

И все слова, им извергаемые, – они не его, а как будто из газет вычитанные. Сергей решил попробовать перейти на тот же язык:

– Товарищ капитан, в соответствии с разработанным оперативным планом, согласованным с вами, я нашел основное звено в цепи нашей работы и, ухватившись, вытягивал! Ликвидировал, так сказать, собственную беспечность, собственное благодушие, собственную близорукость…

Ох, и зря он это сделал.

Капитан побелел, покраснел, глаз выкатил и самым и самым задушевным голосом пообещал:

– Еще одна такая выходка – лучше сам рапорт подавай. Я за тебя на старости лет на плаху идти не собираюсь. Приказываю: Тихоновых оставить в покое.

– Есть основания полагать, что они причастны…

– Отставить, я сказал! – рявкнул Сорокин. – И только попробуй не подчиниться! Свободен.

Хотелось от души грохнуть дверью. И как все-таки жаль, что не всегда это можно. Акимов, козырнув, вышел вполне прилично. Руки ходили ходуном, в глотке пересохло, а Саныч умный, как гроза собралась, тотчас куда-то смылся, а с ним и спецфляга. Пришлось ограничиться теплой водой из графина. Хлебнув, лейтенант чуть успокоился.

А там и граждане на прием потянулись. Отключив голову и просто занимаясь текущими делами, получилось быстро прийти в себя. До самого вечера соображения и подозрения о сферах, выходящих за пределы дел насущных – драк, мордобоя, краж белья с веревок, самогонки и прочего, – более к лейтенанту Акимову не возвращались.

Глава 16

Не раз Цукер давал себе зароки – никогда не пытаться творить добрые дела и не высовываться, когда чуйка говорит сидеть в норе. А он лезет на рожон из-за глупых подозрений. Ну платок, ну буковки-циферки – ему-то что? Уж кому-кому, а Цукеру до ловли шпионов ну совершенно нет никакого дела. А вот поплыл, расквасился под Олиными просящими взглядами – и готово дело, поперся играть в разведчиков.

Есть отличная мысль: попить пивка где-нибудь, потом вернуться и доложить, что чес результатов не дал. Он же вполне может Федю не найти! Он же о нем ничего не знает, они не дружки.

Но все-таки Цукер, по не совсем понятным причинам, решил проявить благородство и не врать, а наведаться в притон на Трех вокзалах, где чаще всего иной раз встречались с искомым босяком. Все равно ж по пути, говорил он сам себе, держа путь на Домниковку.

Вообще не стоило туда соваться. Анчутка, который в условиях огромной конспирации изредка наведывался туда, подзаработать, не раз его предупреждал: ждут тебя там с нетерпением, аж кулаки чешутся. Это потому, что как-то по неосторожности, – а скорее для того, чтобы пофорсить, – Цукер раздел в буру одного серьезного московского шиша. И все бы ничего, дела житейские. Но Рома, чтоб два раза не бегать, обольстил шишовский предмет обожания и после использования беспардонно бросил. Вот это было уже серьезно. Оба – и шиш, и предмет, – были до смерти обижены. Не раз сам Анчутка получал леща с просьбой передать по назначению.

Но раз уж Федя с деньгами может быть скорее всего тут и Рома пообещал его найти – стало быть, судьба влечет. К тому же все равно уж добрался до места. Цукер, выкурив папироску, скроил на лице гримасу полной беззаботности, спустился на десять стертых ступеней, постучал по-особому в рассохшиеся доски двери.

Открыли. В шалмане было малолюдно, но народ присутствовал – это у прочих обычных граждан все еще день рабочий, а тут уже выходные. Цукер кивнул знакомому разливайте за прилавком, спросил, не видел ли Федьку. Тот сказал, что не видел, и Цукер собрался с чистой совестью свалить. И тут услышал роковое:

– Амброзию твою доставили.

Рот немедленно наполнился слюной и вкусом чернющего южного винограда. Рома тихо, с благоговением попросил бутылочку. Разливайла попытался поторговаться:

– Графинчик будет.

Но Цукер, зная по опыту, что этот святотатец способен невесть что плеснуть в благородный напиток, настоял на бутылочке. И, получив ее, удалился в уголок, чтобы не осквернять таинство вкушения ненужным общением. Сахаров успел налить и посмаковать первую рюмку, как тут началось.

Да, в нашем несовершенном мире