Вендиго - Эстель Фэй

– О чем же тогда?

– О потере… – вздохнул он. – О том самом чувстве, когда твоя человеческая природа ускользает изо дня в день, с каждым мгновением. Она угасает до такой степени, что тебе кажется невозможным вновь встречаться с другими людьми… Так что в самом конце уже больше не представляешь, что может быть что-то еще. Кроме блуждания.

Венёр опустил темные очки на нос:

– Мое зрение… мое зрение начало ухудшаться, когда нас оставалось еще пятеро или шестеро. А в конце… я больше не мог целый день держать глаза открытыми, не сморщившись от боли. Чтобы не потерять привычку говорить, я разговаривал с ледниками, со скалами, со снегом… В итоге я в бреду представлял там лица, человеческие фигуры, образы моих погибших товарищей. В этом, наверное, и выражалась моя вина. За то, что я выжил, а они умерли. Но порой я даже был рад снова видеть их. Рад, что они составляли мне компанию.

Жюстиньен вздрогнул. Незадолго до смерти Берроу, а затем Эфраим видели лица на деревьях. Была ли в этом какая-то связь? Венёр не заметил реакции молодого дворянина и продолжил:

– Алгонкины убеждены, что мертвые приходят в мир живых во снах. Часть моего странствования, вероятно, была всего лишь сном или кошмаром, который в конечном итоге слился с явью. – Он выпрямился, посмотрел на Жюстиньена сквозь очки, еще больше затемненные сумерками. – Когда русский поселенец нашел меня недалеко от Берингова пролива, я уже разучился общаться с другим человеческим существом. Мне пришлось всему учиться заново. Это заняло много времени.

Жюстиньен в последний раз сложил компас и спросил в недоумении:

– Я не понимаю… Что заставляет вас, учёных, переносить столько испытаний, преодолевать столько опасностей? Всё это ради чего? Начертить береговую линию? Зарисовать венчик цветка?

Он вернул прибор Венёру. Тот стал вертеть его в руках. Лес вокруг них дрожал. Костер выбрасывал в небо золотистый пепел.

– Мы рисуем мир, – сказал ботаник, и от волнения его голос тоже дрогнул подобно теням. – Мы расширяем мир и заставляем отступить ночь. И даже наши неудачи, наши ошибки становятся элементами этой огромной фрески.

Венёр поднял голову к невидимым, но всегда присутствующим за пеленой облаков звездам. Он снял очки, и золотые отсветы пламени оживили подлесок в его глазах.

– У меня дома есть одна карта, – продолжал он, – в моей конторе в Порт-Ройале. Неточная карта Калифорнии, полувековой давности, тогда Калифорния еще считалась островом.

Жюстиньен поднял бровь:

– Калифорния?

– Полуостров, далеко на юге, по другую сторону континента. У берегов Тихого океана. Всякий раз, когда я смотрю на эту карту, всякий раз, когда думаю о ней, я говорю себе: за несколько десятилетий так много людей поверили в это представление, что оно стало для них едва ли не более реальным, чем настоящий полуостров. Можно сказать, что какой-то краткий миг в масштабе веков сосуществовали две Калифорнии. Реальное побережье и воображаемый остров.

Разговор определенно принял неожиданный для Жюстиньена поворот. Однако он более-менее уловил нить:

– Ты когда-нибудь был там? В Калифорнии, я имею в виду…

– Нет, но мне бы хотелось, когда-нибудь. Если мы вернемся живыми.

Над лагерем воцарилась почти комфортная тишина, едва нарушаемая потрескиванием пламени. Венёр продолжил:

– Я видел одну очень старую карту, более пятнадцати лет назад, в Бретани. Она была нарисована на коже и полустерта. Должно быть, ее создали во времена друидов или даже раньше. На ней была изображена длинная полоса земли в Атлантическом океане к западу от Англии, но слишком близко, чтобы уже быть Новым Светом. Старый наставник, который показал мне эту карту, уверял, что когда-то там была страна с лесами и огромными дубравами, совсем не похожими на те, что есть здесь. Много веков назад эту страну поглотили воды, но память о ней передавалась из поколения в поколение. На отдаленных островках у рыбаков до сих пор сохранились некоторые суеверия: они бросают в море ненужные украшения и серебряные монеты, где когда-то возвышались кругами груды камней. Отсюда, опять-таки, родились легенды о затонувших городах, граде Исе и дворцах, где можно протанцевать целые столетия за одну ночь. Если бы я был картографом, то захотел бы нарисовать эту карту. Это была бы карта затерянных мест. Мест мечты. Если бы у меня было больше времени…

– Мы все еще можем выбраться отсюда, – сказал Жюстиньен, но не потому, что действительно верил в это, а скорее для Венёра, полагая, что именно эти слова он ожидает услышать.

– Я не виню тебя за то, что ты сблизился с Мари, – ответил ботаник. – Ты сделал то, что должен был сделать, чтобы выжить.

Жюстиньен снова был застигнут врасплох. Он пытался найти что сказать:

– Я… Я не думаю, что ты съел своих бывших товарищей по приключениям, как бы там ни было.

– Ну, спасибо, – ответил ботаник нарочито торжественно.

– Это мало что меняет, – тут же ответил молодой дворянин. – В любом случае я бы тебя не осудил. Как правило, я стараюсь не судить людей. Я оставляю это право священникам.

Он ожидал, что Венёр отделается еще одной шуткой, остротой. Однако его ответ вновь смутил Жюстиньена.

– Он был убежден, что мы все виноваты, – задумчиво заметил ботаник. – Эфраим. Пастор.

– Он мне тоже это сказал. Он был убежден в этом… Возможно, в богословском смысле…

– Или в самом прямом смысле. Ведь мы так мало знаем друг о друге. У Мари вполне могла быть причина убить хотя бы траппера. Конкуренция из-за пушнины, что-то в этом роде. И ты мог знать Берроу раньше. Он мог быть одним из твоих клиентов возле разрушенного форта Порт-Ройаля.

Жюстиньен заерзал, внезапно почувствовав себя неловко:

– К чему ты клонишь?

Венёр улыбнулся:

– Не волнуйся. Это просто игра, игра разума. Игра, в которую мы все играем с момента первого убийства. Все, кроме разве что Габриэля. Кто убийца? Или кто мог бы им быть? Для победы в этой гонке подозреваемых у меня есть преимущество. Учитывая мое прошлое.

– Ты выжил, – ответил Жюстиньен. – А это в конечном итоге важнее всего.

Он понял, что вложил в эту реплику больше, чем следовало бы. Венёр усмехнулся:

– Ты говоришь об опыте? А ты в чем провинился, ваше сиятельство, спасая свою шкуру?

Жюстиньен ушел от ответа, не намеренно, скорее инстинктивно:

– А кто решает, что мы виновны? Священники, правосудие, наша собственная мораль?

– Да ладно тебе, – шутливо отмахнулся Венёр. – После всех тех философов, с которыми ты сталкивался, ты способен на большее!

На этот раз Жюстиньен не ответил. Взгляд Венёра почти непроизвольно скользнул к двум спящим подросткам, к Габриэлю, который