После маскарада - Юлия Викторовна Лист

перекосило от спазма. Грениху показалось, что тот разыграл на лице пантомиму злого шута.

– Собирался, – он посмотрел на Петю, не умеющего держать язык за зубами. Ведь прошено было – пока не говорить никому. – Не был до конца уверен.

– Ну тогда я готов выслушать ваши соображения сейчас.

Грених глянул на следователя исподлобья. Ярость комом стояла в горле. Он и понимал, что тот всего лишь выполняет свою работу, но во второй раз подобный допрос, какой был в 18-м, теперь казался гадкой насмешкой. Грених подавил злость и монотонным голосом сообщил все, что знал о трепанациях в рамках психокоррекции.

Следователь внимательно слушал.

– Где сейчас ваш брат?

– Он умер в Сальпетриере – в психиатрической клинике, во Франции, – металлическим тоном произнес Грених, чувствуя, что говорит форменную ложь, непроверенные факты. Но у него были только эти сведения.

– Посчитал верным уехать за границу?

– Да.

– Вы никогда ничего о нем не рассказывали.

– Вы не спрашивали.

О родственниках, бежавших из России в дни революции, принято было молчать, от них принято было открещиваться, считать пропавшими без вести, мертвыми, не помнить, где похоронены их тела. Это знал и Грених, и Мезенцев, который наверняка тоже имел кузенов и кузин, тетушек или дядюшек, а может, и более близких родственников, которые осели где-нибудь за пределами Советского Союза и жили себе счастливо. Но, задавая Грениху подобные вопросы, он не мог не испытывать тайного удовольствия помучить пойманного с поличным на якобы лжи товарища, поковырять пальцем в старой ране, заставить почувствовать зыбкость почвы под ногами.

– Так, напомните, в каком году вы были мобилизованы?

– А это еще зачем?

– Оставьте мне прерогативу вопросы задать. Итак, когда же?

– В августе 1914-го в 25-й армейский корпус, полевым хирургом.

– На Юго-Западный фронт под Варшаву?

– Да, – ответил Грених, не понимая, зачем Мезенцев ворошит такие далекие от сегодняшнего дня события. Наверное, показать хочет, что-де все о нем, о Гренихе, знает, каждую деталь его печальной биографии. Мезенцев, казалось, останавливаться не собирался, преследуя какую-то тайную цель.

– Что ж, получается, жену на сносях оставили? – Он сузил глаза, одной ладонью уперевшись в край стола.

– Получается, так.

– А когда началось формирование Волынского корпуса, вы оказались в Москве?

– У меня был отпуск в апреле 1918-го, еще до всей той пертурбации.

– По состоянию здоровья? Что-то было с рукой?

– Да.

– А отпуск подписан был Люповым, который удрал на Урал служить в белогвардейских частях.

– Таков был его выбор.

– Ну а ваш был каков?

– Разве это не очевидно, если я здесь, – огрызнулся Грених, ощущая рокот кипящей злобы в крови и терпкий ее, металлический привкус во рту.

– Южный фронт, рядовой в составе ударной группы Селивачева, числились в 40-й стрелковой дивизии. Дальше данные отсутствуют, вот в чем дело. И вы опять оказались в Москве.

Грених поднял налитые ненавистью глаза на Мезенцева. Сергей Устинович прекрасно знал, что его фамилия значилась в приказе на расстрел в дни красного террора. Он мог бежать тогда куда угодно, но не знал, что сталось с женой и Майкой, поэтому вернулся домой в надежде получить от них весть. Весть была черной – жена погибла в поезде, Майка тоже считалась погибшей, это потом Грених смог найти дочь, аж спустя восемь лет.

– Я работал в морге Басманной больницы, – выдавил Константин Федорович, наблюдая игру торжества на лице следователя. – Могу я все же поинтересоваться, к чему эти вопросы? Если у вас есть какие-то прямые претензии, так выскажите их, незачем юлить.

– Претензий нет, я просто общую картину по вашему вопросу составить пытаюсь.

– Составили?

– Составил.

– Тогда, может, к делу вернемся? – скрипнул зубами Грених и тотчас рубанул вопрос, были ли запротоколированы побеги рецидивиста из Новгорода Тимохина и бывшего бомбиста Куколева.

– Почему вы интересуетесь?

– Потому что подозреваю, что либо не всех беглых заключенных ставят на учет, либо эти двое и вовсе никуда не сбегали.

– Откуда такие рассуждения? – Мезенцев опустил локоть на стол, его лицо дрогнуло судорогой так сильно, что ему пришлось на несколько секунд спрятать его за ладонью.

– Оба очень истощены. Такое истощение можно получить лишь в наших тюрьмах, оба имеют характерные следы избиения – заключенные их получают при беседах с тюремщиками. Оба с отбитой печенью. У Тимохина при вскрытии обнаружены почечные гематомы…

– Я читал ваши заключения.

– Но в заключении данные можно рассматривать и так, и эдак. Драка или избиение – никто не докажет.

– Да, вот именно!

– А еще странность – в их организмах не было ни капли алкоголя, а печень Тимохина не имела свежих патологий: даже стеатоза. На свободе они бы пили вовсю!

– На что вы намекаете, товарищ Грених? Вы ведь помните, что судмедэксперт лишь дает голые факты, а уж с ними, фактами, – Мезенцев ударил ладонью по фолианту, – работаем мы – следователи.

Он медленно поднялся из-за стола, встал лицом к окну. Воцарилась какая-то траурная тишина, стажеры не решались шуршать книгами, которых еще было много на полу. Только тихо тикали настенные часы. Мезенцев наконец повернулся, подошел к Грениху, глянул на него, сидящего на валике дивана, с сожалением и горечью.

– Знаешь, что тот, с Трехпрудного… – с тихой доверительностью начал он, – Шкловский, на допросе выдал?

Грених посмотрел на него исподлобья, сердце сжалось.

– Что гипнотизер на тебя был похож, – продолжил Мезенцев. – Не внешне, мол, а чем-то таким: не то голосом, не то манерой говорить. Я его и так, и эдак давил, прямо на тебя не показывает. «На профессора похож – все, что мог вытянуть, – только лицо светлое, ясное, улыбчивое, открытый лоб, но ни цвета волос, ни глаз не помню…»

И следователь поднял руку, мягким отеческим движением откинул со лба Грениха густую прядь назад.

– Открытый лоб, улыбчивый, – повторил он, глядя на выбритое вчера лицо судебного медика. – Но кто, Константин Федорович, хоть раз видел, как вы улыбаетесь, а?

Движением головы Грених сбросил руку Мезенцева.

– Вот и я не видел. Кто же это мог быть? – продолжал старший следователь. – На тебя подумал бы в последнюю очередь… Не стал показания скользкого того жиденка в протокол заносить, пожалел тебя. А тут в квартире твоей знакомой кто-то неудачно сахар с кислотой замешивает, да еще и брат имеется, который и гипнозом занимался, и психохирургией… Он-то как, улыбчивый был? Или тоже волком на людей смотрел?

Грених сидел каменный, сжимал руки до побеления в костяшках пальцев.

Старший следователь зло махнул Пете и Фролову, те еще не заполнили верхнюю полку.

– Все, хорош, остальное профессор сам уберет, – и, развернувшись к Рите, добавил:

– А вас, иностранный агент Марино, я