Смерть куртизанки - Монтанари Данила Комастри

— Отец! — Гай в рыданиях рухнул наземь.

Фурий Руфо, невозмутимый и величественный, словно бог, готовый метнуть свою молнию, продолжал в полнейшем спокойствии:

— Это я убил твоего любовника. Потому что он превратил тебя в человека, недостойного называться римлянином. Я убил и ту жадную проститутку, потому что она грозила разоблачить вас. Я избавился и от её грязной сводни, которая явилась ко мне, требуя денег за своё молчание. И когда я бросил её в Тибр, то побоялся, что заражу священные воды этой реки. Но одного я не сделал и горько стыжусь этого: я не нашёл в себе мужества убить сына — выродка и бесчестье моего рода.

— Убей меня, отец, прошу тебя, убей здесь на глазах у всех! Без твоего уважения и любви Квинтилия я не смогу дальше жить!

— Нет, ты будешь жить, потому что я осуждаю тебя на это. Знай же, что человек, к которому ты питал благородное чувство, приходил ко мне и со смехом описывал твою одержимость и твои мерзости. Так оплакивай его, если хочешь! Ты недостоинумеретькакримлянин! Тыбудешьжить и выполнишь хотя бы остаток своего долга перед предками. Будешь жить и отправишься на войну искать смерти, чтобы никто не узнал, что ты был жалким изнеженным мальчишкой. Нет, я запрещаю тебе, запрещаю — понимаешь? — лишать себя жизни из-за этого ничтожества! Только когда выполнишь свой долг по отношению ко мне и Риму, можешь умереть, да и то если хватит мужества.

Потом он обратился к Марции:

— Дочь моя, я никогда не доверял тебе, полагая, что ты подвержена слишком многим слабостям. Теперь понимаю, что именно ты — моя истинная наследница, обладающая силой Порции и благочестием Корнелии[69].

В зале стояла глубокая тишина. Никто не решался вымолвить ни слова.

— Зови своего раба, Аврелий, хочу продиктовать завещание.

— Отец, прости меня! — застонал рыдающий Гай.

— Уведи его, Марция. Смерть избавит меня от лицезрения его, — сказал старик, отвернулся от сына и, приподняв край тоги, заслонился, чтобы не видеть того, кто перестал для него существовать. — Пиши! — приказал он рабу, обмакнувшему стило в чернила.

В полнейшей тишине, прерываемой лишь стенаниями Гая, голос Руфо звучал властно и уверенно.

— Я, Марк Фурий Руфо, в прошлом командир двенадцатого легиона, римский сенатор, публично признаюсь перед свидетелями, которые подпишут вместе со мной этот документ, что я убил своего зятя Квинтилия Джеллия за то, что, будучи позорным извращенцем, он неоднократно, хоть и безуспешно пытался совратить моего единственного сына Гая Руфо и побудить его к действиям, несовместимым со званием римского гражданина.

Поскольку мой сын не мог дольше терпеть настойчивые домогательства зятя, он обратился ко мне с просьбой о помощи. Хорошо зная, насколько законы Рима отошли от суровых обычаев предков, и не сомневаясь, что презренный Квинтилий избежит справедливого наказания, я приговорил его к смерти и казнил собственноручно.

Точно так же я убил вольноотпущенницу Цецилию, то есть Коринну, и её сводню Гекубу, соучастниц моего зятя в его позорных планах.

Этим заявлением я снимаю с сенатора Публия Аврелия Стация подозрения в тройном убийстве и кладу конец моим дням, поручая моих детей милости императора.

Фурий Руфо решительно обмакнул в чернила свою печать и приложил её к папирусу.

Все смотрели на него в потрясении.

— Вы слышали, что я продиктовал. Поклянитесь мне, что эта, и только эта, версия событий будет вынесена отсюда. В противном случае смерть четырёх человек окажется напрасной.

Один за другим присутствующие произносили клятву.

Когда Клелия и Энний предстали перед Руфо, он с пренебрежением посмотрел на них и спросил:

— А разве могу я доверять словам христиан?

Тут вмешался Аврелий, мягко обратившись к молодым людям, молчавшим в растерянности:

— Поклянитесь именем вашего бога, того иудейского царя, который был распят! — приказал он.

Плотник и его спутница робко кивнули в ответ.

— А теперь, Аврелий, — сказал Руфо, — отведи меня куда-нибудь в спокойное место и пришли своего доверенного раба, чья быстрая рука вскроет мне вены.

В дверях большого зала он на минуту задержался, бросив взгляд на свою дочь, обнимавшую Гая, и оглядел тех, кого судьба выбрала ему в сотрапезники на его последнем ужине.

— Прощайте, — сухо произнёс он и гордо покинул зал.

Аврелий, ни слова не говоря, поднялся и, поравнявшись с ним, повёл его в библиотеку и оттуда в небольшую комнату, где он обычно проводил время за чтением и в размышлениях.

У входа в неё он остановился и пропустил вперёд шедшего спокойно и с достоинством Руфо.

Проходя мимо гермы[70] Эпикура, занимавшей в комнате немалое место, старый солдат презрительно усмехнулся.

Увидев, что Аврелий заметил его усмешку, он объяснил:

— Этот грек был очень мудр, но вы исказили его слова, используя их так, как вам выгодно, чтобы позволить себе любое бесчинство во имя поисков удовольствия.

Сенатор не стал спорить. Какой смысл начинать философскую дискуссию с человеком, который собирается попрощаться с жизнью из-за того, что не хочет отступать от своих принципов.

— Так где же этот раб? — спокойно поинтересовался Руфо.

У Аврелия сжалось сердце. Нет, старый лев умрёт не от руки сирийского раба или греческого врача.

— Ты ведь не любишь восточных рабов. Если позволишь, римский сенатор готов заменить их.

Марк Фурий Руфо кивнул, соглашаясь, и Аврелий достал из шкатулки острую бритву.

Рассвет вот-вот должен был разогнать долгую тёмную ночь.

Мужчины закрыли за собой дверь.

XVII

Тело Руфо со всеми почестями вынесла стража. Марция с выражением дочерней скорби, но с гордо поднятой головой сопровождала печальный кортеж, поддерживая убитого горем брата.

В небольшой комнате возле гермы Эпикура лишь темнела лужа крови.

Вернувшись в зал, где проходил званый ужин, Аврелий застал там необычайно печальных Сервилия и Помпонию, а также Кастора.

Лоллия Антонина уже ушла. Ожидали разрешения удалиться Энний и Клелия. Увидев Аврелия, Клелия кивнула ему и скрылась в атриуме. Энний не последовал за ней, и Аврелий понял, что он хочет что-то сказать ему. В смущении, не поднимая глаз, молодой плотник заговорил тихим голосом:

— Благородный сенатор, сегодня ты обидел меня ещё сильнее, чем в первый раз. Ты не уважаешь меня ни как человека, ни как христианина. Выслушав твои обвинения тогда, в Субуре, я очень переживал и пытался убедить себя, что они исходят от язычника, циника и продажного человека. Но сегодня вечером я понял, что, в сущности, заслуживал твоего презрения и что Господь послал тебя ко мне, чтобы я мог очиститься и признать мою вину. Хотя наша с тобой вера и мораль отличаются, ты справедливый человек. Благодарю тебя за то, что ты открыл мне глаза. Прощай. — И он хотел удалиться.

Но Аврелий задержал его:

— Послушай, Энний, это верно, что ты принадлежишь к нетерпимой секте, которую я не одобряю, но я знаю, что ты глубоко честный человек, и вопреки тому, во что веришь, уважаю тебя и хотел бы твоей дружбы. И позволь мне сказать ещё вот что. Коринна умерла, и любовь, которая казалась тебе вечной, рано или поздно пройдёт. А сейчас рядом с тобой есть девушка с твёрдым характером и строгой моралью, которая предназначила своё молодое тело вашему богу. Но я спрашиваю себя, какому богу может быть нужна невеста, которая выбирает его только потому, что любимый мужчина не замечает и отвергает её? Разве не будет доволен этот ваш странный бог, если вы посвятите ему детей, которые родятся от вашей любви? Смерть Коринны стала бы менее печальной и бессмысленной, если бы породила надежду на будущее. Помни об этом!

— Но Клелия никогда не захочет меня знать! Я для неё грешник!

— У тебя есть все качества, чтобы получить её прощение: честность, сила и, самое главное, терпение. С такой девушкой, как она, его понадобится немало, но ты всё преодолеешь!