Рита Мональди - Secretum

– Уволен, увоооолеееен! – с удовольствием повторил Цезарь Август. Он любил заговаривать со мной, когда я мог позволить себе коротенький перерыв. Наверное, эту нерадостную фразу он подхватил в какой-то мастерской во время одной из своих вылазок в город.

– А ты что делаешь там наверху? – ответил я, рассерженный тем, что он испугал меня. – Почему не возвращаешься в свою клетку?

Он промолчал, будто не считая нужным отвечать, и покачал головой, что было признаком его плохого самочувствия. Это был один из дней, когда у Цезаря Августа портилось настроение и тогда он становился невыносимым, что в межсезонье случалось весьма часто. Он должен был перебеситься, дав волю своему недовольству, и в конце концов он всегда устраивал какие-то неприятности.

Дабы выплеснуть свое плохое настроение наиболее противным способом, Цезарь Август незамедлительно перешел от слов к делу. Он поднялся в воздух, пронесся мимо меня, чуть не задев по лицу, развернулся, покружился низко над землей, приземлился рядом со мной и ловко схватил клювом садовый нож, который я оставил на земле.

– Нет, проклятие! Сейчас же отдай! – приказал я ему.

– Уволен, уволен! – повторил он, злобно посматривая на меня маленькими круглыми глазками. Зажатый в клюве нож никоим образом не мешал ему великолепно имитировать человеческий голос, звуки которого он производил не гортанью, как мы псе, а какой-то неизвестной выемкой в нёбе. Он расправил свои большие белые крылья, тяжело захлопал ими и поднялся в неподвижный летний воздух.

Через пару секунд я потерял его из виду, но не только потому, что он быстро исчез на горизонте. Дело в том, что, когда я наблюдал за полетом Цезаря Августа, меня что-то отвлекло. На какое-то мгновение я заметил краем глаза чью-то тень – кто-то стоял |а живой изгородью и наблюдал за мной. Но было так жарко, что I мог и ошибаться.

– Посторонись, мальчик!

Чей-то твердый нетерпеливый голос приказал мне уйти с дороги, и я тут же отвлекся от своих мимолетных впечатлений. Вдоль живой изгороди, окаймлявшей дорогу, прокладывали себе путь двое слуг, сопровождавших третью особу: впереди, в мирском Облачении, шествовал его преосвященство кардинал Фабрицио Спада. Его лицо было еще мрачнее, чем накануне.

Я почтительно поклонился, и эта тройка прошла мимо меня, исправляясь к выходу из поместья. Когда я выпрямился и стал стряхивать пыль со штанов, мне показалось, что я услышал позади какое-то шуршание, и снова у меня появилось такое чувство, будто за мной наблюдают чьи-то злые внимательные глаза. Я еще раз осмотрелся вокруг, но не заметил ни следа того темного силуэта, который – я мог бы поклясться – за минуту до этого двигался за живой изгородью. Когда кардинал Спада и его сопровождающие уже скрывались в глубине аллеи, я увидел Цезаря Августа, молча кружившегося над их головами.

Закончив обрезать деревья и убирать в вольере, я обнаружил, что у меня осталось еще немного свободного времени до вечерней встречи с аббатом Мелани. Я решил на минутку заглянуть домой. Там, однако, к сожалению, царил тот же хаос, что и несколько часов назад. На секунду у меня от страха перехватило горло, когда я увидел, с какой злобой неизвестные люди разрушили идеальный порядок наших семейных покоев.

Наведя порядок, насколько это было возможно, я вернулся на виллу Спада. Над садом висела давящая жара «собачьих дней». Я снял рубашку и уселся в тени огромного бука, в укромном месте сразу же за стеной, окружавшей поместье, где мы с Клоридией, защищенные от нескромных взглядов, частенько устраивали себе свидания во время коротких перерывов в работе. Отсюда, оставаясь незамеченным под прикрытием густой листвы, можно было наблюдать за расположенной ниже дорогой. Работа в нашем разоренном вандалами доме показалась мне особенно горькой в отсутствие моей дорогой жены. И пока я, в мыслях о ней, вздыхал от тоски и нетерпения, мне снова вспомнилась любовь «короля-солнце» и Марии Манчини, а также странные отношения, связывающие Марию и Атто, которые вот уже тридцать лет вели тайную переписку, но так никогда за эти годы и не виделись.

Впрочем, все связанное с Атто было необычным и таинственным.

Что можно было думать о непонятных вещах, происходящих на «Корабле»? Была ли связь между смертью переплетчика, покушением на Атто и странными обстоятельствами, при которых оно произошло? Ко всему прочему присоединился еще и в высшей степени вызывающий беспокойство факт, когда меня и Бюва усыпили, а потом ворвались к нам домой.

Я почувствовал, как отчаяние снова сдавило мне грудь. Любовная тоска по моей Клоридии уступила место животному страху. Что происходило здесь на самом деле? Неужели мы и вправду, как писал Мелани мадам коннетабль, стали жертвами заговора сторонников Империи? Или это была работа черретанов, как утверждал Сфасчиамонти? Или правдой было и то и другое?

Я снова упрекал себя за то, что пошел на поводу у аббата. Хотя в этот раз, похоже, он сам топтался в темноте. Во время нашего памятного визита на «Корабль» я видел его замешательство и беспокойство. Мои мысли возвратились к Марии, и я вспомнил, что сейчас она, очевидно, живет в Испании. В Мадриде, как я узнал из писем, то есть именно там, где ныне решалась судьба всего мира…

Внезапно я почувствовал, как теплый шелк обвивает мою голую спину, – нежное ощущение, пробудившее меня от сумеречного полусна, в который я нечаянно погрузился.

И шепот, моментально утоливший мою печаль:

– Здесь есть место для меня?

Я открыл глаза: моя Клоридия вернулась.

После того как мы насытились поцелуями и объятиями, согреваемые теплыми закатными лучами солнца, Клоридия сказала:

– Ты не спрашиваешь меня, как все прошло? Если бы ты знал, какое это было приключение!

Вот уже много дней моя жена, которая, как я говорил, давно практиковала родовспоможение, находилась вдали от меня и нашего супружеского ложа. Сейчас наконец она вернулась, и я не мог дождаться, когда смогу рассказать ей все, чтобы получить совет и утешение. По всей видимости, она тоже сгорала от нетерпения сообщить мне последние новости. Поэтому я решил, что лучше дать ей первой выговориться. Когда природная женская словоохотливость Клоридии будет удовлетворена, у меня останется достаточно времени рассказать ей о внезапном появлении аббата Мелани и о мучивших меня сомнениях.

– Как девочки? – спросил я первым делом, потому что обе Наши дочери находились с матерью, чтобы помогать ей.

– Не волнуйся, они спят под хорошим присмотром вместе С другими девочками слуг.

– Ну давай, – потребовал я с наигранным нетерпением, – рассказывай мне все!

– В семье управляющего поместьем Барберини родился хорошенький, упитанный ребеночек. Он кругленький, здоровенький, и все у него на своем месте, как и полагается, – прошептала она с гордостью, – однако…

– Да? – спросил я, надеясь, что она не будет отклоняться от темы.

– Ну вот, только родился он пятимесячным.

– Как? Это невозможно! – ахнул я, изображая удивление, поскольку сразу понял, на что она намекает.

– Так же кричал управляющий, когда его бедная жена лежала в родах. О да, такое возможно, мой дорогой. Я потратила несколько часов, чтобы успокоить эту здоровенную скотину и убедить его в том, что, хотя нормальный срок, для того чтобы выносить ребенка, – девять месяцев, бывали случаи, когда ребенок рождался на пятом или, наоборот, на двенадцатом месяце…

Я освободился из объятий Клоридии и вопросительно посмотрел ей в глаза.

– Плиний, выступая перед судом как свидетель защиты одной женщины, чей супруг вернулся с войны только за пять месяцев до ее родов, поклялся, что роды возможны и при сроке пять месяцев, – невинно продолжала Клоридия. – Правда, в такой же мере соответствует истине и то, что, как сообщает Массурио, во время пребывания Люцио Папирио претором в одном судебном споре по поводу наследства был вынесен приговор против женщины, утверждавшей, будто она была беременна на протяжении тринадцати месяцев. Но неоспоримым является и тот факт, что великий Авиценна спас от смертной казни через побивание камнями другую женщину, засвидетельствовав перед судом, что можно родить и после четырнадцати месяцев беременности.

Я дрожал от нетерпения доверить ей свои мысли.

– Клоридия, послушай, мне нужно рассказать тебе кучу вещей…

Но она не слушала меня. Воздух был еще жарким, но не менее жаркой казалась моя прекрасная жена после стольких дней разлуки.

– Я очень старалась, поверь мне, – перебила она, будто не слыша меня, прижимаясь своей холодной грудью к моей груди. – Я объяснила этому мужлану, что из всех живых существ человек – единственный, кто может рождаться в неопределенное время. У остальных животных есть определенное время: слониха рожает на второй год беременности, корова – через год, кобыла и ослица – через одиннадцать месяцев, собака и свинья – через четыре, кошка – через три, у курицы цыплята вылупливаются из яиц всегда через двадцать дней, а коза и овца приносят потомство ровно через пять месяцев…