Эллис Питерс - Ярмарка Святого Петра

Выслушивать такие вещи — приятного мало, но куда денешься, приходилось терпеть. Видно, он и вправду перебрал, и сокольничий не преувеличил, рассказывая о его выходках.

— Неужто я и впрямь грозился расправиться с купцом за то, что он треснул меня по голове? Так говорили на разбирательстве у шерифа.

— Не то чтобы грозился, однако, по правде говоря, можно было понять тебя и так. Особой любви ты к нему не выказывал, это и немудрено — все видели, какую он тебе шишку набил. Честил ты его по-всякому, это верно: и в жадности упрекал его, и в чванстве, и все твердил, что гордыня не доведет его до добра. Может, тот, кто против тебя свидетельствовал, имел в виду как раз эти слова. А кто, кстати, рассказал об этом шерифу?

— Да так, один малый, — промолвил Филип. — Но я на него не в обиде, потому как он, похоже, говорил правду, а я в тот вечер вел себя точно последний дурак.

— Ладно, парень, что с тебя можно было взять. С проломленной башкой всякий бы небось ополоумел. А что за малый? Как началась ярмарка, у меня в таверне одни приезжие толкутся, знакомых лиц почти и не видно.

— Это слуга одного из гостей аббатства, — отвечал Филип, — зовут его, как мне говорили, Турстан Фаулер. Он рассказывал, что и сам пил здесь — сначала эль, потом перешел к вину, а закончил можжевеловкой. Кажется, в конце концов он надрался так же, как я. Его нашли валяющимся без чувств и отволокли отсыпаться в келью аббатства. Я видел его на разбирательстве — статный, крепкий парень, правда, вид у него был пришибленный и помятый. Ему лет тридцать пять, загорелый, с густыми каштановыми волосами…

Уот покачал головой:

— Нет, я его не знаю. Хоть убей, не могу припомнить такого, а ведь у меня отменная память на лица. В нашем ремесле без этого нельзя. Ну да раз он приезжий, зачем ему тебя оговаривать. Похоже, он неверно понял твои речи.

— А когда я ушел отсюда?

Филипу стало не по себе при мысли о том состоянии, в котором он покинул таверну. Он припомнил, что его мутило, голова шла кругом и он едва успел, вскочив из-за стола, перебежать дорогу и укрыться в рощице, где облегчил желудок. А потом, движимый отчаянием, он побрел дальше и где-то в садах у Гайи повалился на траву и забылся тяжелым сном. Там он и оставался до рассвета.

— Ну, я бы сказал, что с повечерия примерно часок прошел. Около девяти, не иначе.

А Томас из Бристоля покинул свою палатку всего четвертью часа позже. Он собирался вернуться на баржу, но по дороге кто-то подстерег купца с кинжалом в руке. Не удивительно, что подозрение прежде всего пало на Филипа. Он был в ссоре с мастером Томасом и прилюдно поносил его, а потом пропал из виду, так что никто не мог сказать, где молодой Корвизер находился во время убийства.

Гости вконец загоняли обоих Уотовых мальчишек, и хозяин таверны сам поднялся, чтобы помочь разносить напитки. Филип остался за столом. Подперев кулаком подбородок, он размышлял. Почти во всем предместье погасли огни, а лотки по большей части были разобраны и сложены для отправки в аббатство. Вечер выдался таким же погожим, как и все три дня ярмарки. Видно, Господь благословил обитель: монахи получили изрядную прибыль, как будто в возмещение потерянного из-за войны прошлого лета и тревожной зимы. Только вот город остался внакладе. Чинить стены и мостить улицы было не на что.

Уже смеркалось, но на улице было тепло, и дверь таверны оставалась открытой.

От посетителей не было отбою. Ребятишки со жбанами и кувшинами приходили за элем для своих отцов, служанки — за меркою вина для хозяев. Работники и аббатские служки забегали промочить горло. Ярмарка Святого Петра близилась к завершению, и завершению удачному.

В таверну вошли двое в ладных кожаных безрукавках — совсем молоденький парнишка и крепкий загорелый мужчина лет на пятнадцать постарше своего спутника. Филип не сразу узнал Турстана Фаулера: на сей раз тот был трезв, уверен в себе и явно пребывал в ладу и со своим лордом, и со всем миром. Он вспомнил, как выглядел сокольничий, давая показания, и это заставило его задуматься о том, сколь непригляден был в пьяном виде он сам. Новых гостей обслужил мальчонка-подавальщик. Уот тоже не сидел без дела: таверна была набита битком. Последний день ярмарки — самое горячее время. Завтра в тот же час здесь будет совсем немноголюдно.

Сам не зная почему, Филип отвернулся и приподнял плечо, чтобы слуга Корбьера не приметил его. Юноша ничего не имел против сокольничего и его товарища.

Просто ему не хотелось, чтобы они принялись выражать сочувствие, поздравлять с освобождением или еще каким-либо иным способом — дружелюбно или с насмешкой — привлекать к нему внимание. Филип сидел отвернувшись и был рад тому, что в таверне полно народу, причем большинство гостей — приезжие и его не знают.

— Ярмарка — дело прибыльное, — заявил Уот, вернувшись к столу и с довольным видом усаживаясь на лавку, — но я все равно не хотел бы, чтобы она продолжалась круглый год. Ноги у меня гудят: я ведь уже не молод, а за эти три дня почитай что и не присел ни разу. О чем там мы с тобой толковали?

— Я пытался описать тебе малого, который рассказал шерифу о моих пьяных угрозах, — напомнил Филип. — А он легок на помине, сюда заявился. Оглянись: видишь двоих в кожаных безрукавках? Тот, что постарше, и будет Фаулер.

Уот присмотрелся к Турстану, не выказывая видимого интереса, однако весьма внимательно.

— Ты говоришь, он выглядел пришибленным и помятым? Надо же, а сейчас свежий и бодрый, прямо-таки сияет. Ну его-то я, конечно, помню. Как его кличут и чем он занимается, я, понятное дело, не знал, но видеть видел, а ежели я кого видел, то не забуду.

— В тот вечер он навряд ли выглядел таким молодцом. Сам признавался, что упился до бесчувствия всего через пару часов.

— И он сказал, что напился у меня в таверне? — спросил Уот, недоверчиво прищурив глаза.

— Ну да. «Там я и накачался», — так он сказал.

— Тогда слушай, приятель, — промолвил Уот, доверительно склонившись через стол к Филипу. — Пожалуй, я тебе сейчас расскажу кое-что любопытное… Я как глянул на него, то сразу узнал, потому что он, уж поверь, выглядел в тот вечер точь-в-точь как сейчас. Но этого мало: зная теперь, что он как-то связан с тобой и твоим делом, я припоминаю кое-какие мелочи, на которые тогда внимания не обратил, а ты, конечно, и не мог. Этот малый в тот вечер заходил ко мне дважды. Точнее сказать, первый раз он лишь появился в дверях, минут через десять после твоего прихода. Постоял на пороге, поглазел вокруг, но, похоже, и к тебе приглядывался. Я этому не придал значения: ты уже раскричался и на тебя все смотрели. Ну а этот — поглядел, поглядел да и ушел. А полчаса спустя заявился снова, купил меру эля и большую флягу крепкой можжевеловки и сидел себе тихонько, потягивал эль да на тебя посматривал. И опять же — что же тут удивительного, ведь ты к тому времени позеленел и подозрительно притих. А знаешь, что дальше было, Филип, парнишка? Как только ты вскочил и бросился к двери, этот тип залпом допил свой эль и поспешил следом, прихватив свою флягу. Он ее даже не открывал. Это он-то был пьян? Куда там — он ушел отсюда трезвый как стеклышко!

— Но унес с собой флягу можжевеловки, — резонно возразил Филип, — а два часа спустя он был пьян до беспамятства — это многие могут подтвердить. Ведь его пришлось тащить в аббатство на доске.

— А можжевеловки-то много осталось? И вообще, флягу они нашли или нет?

— Чего я не знаю, того не знаю, — покачал головой Филип, — при мне ни о какой фляге не упоминали. Надо будет спросить брата Кадфаэля, он при всем присутствовал. Но какое это имеет значение?

Уот добродушно похлопал юношу по плечу.

— Сразу видно, малец, что ты не больно привычен к вину и элю. Так что послушай старого Уота и оставь крепкие напитки тем, у кого желудок покрепче. Но знаешь, коли я сказал, что он взял большую флягу, стало быть, она и вправду была большой. В нее вмещалась добрая кварта, никак не меньше. И если бы человек, кто бы он ни был, вылакал бы ее за пару часов, он бы наверняка умер. В аббатство пришлось бы нести покойника. Но даже если бы он каким-то чудом выжил, то уж никак бы не смог на следующий день рассказать всю эту историю. Дай Бог, чтобы он очухался через несколько дней. А когда этот малый уходил отсюда за тобой по пятам, он был трезв, точно сам шериф. Не знаю, с чего он затеял врать, но он врал. А теперь пораскинь мозгами: для чего человеку возводить на себя напраслину и позволять тащить себя, как бревно, в келью якобы для вытрезвления? — Уот задумчиво почесал затылок. — Случаем, не для того ли, чтобы отвлечь от себя подозрение в более тяжком грехе, чем пьянство?

Старший из Уотовых подавальщиков — веснушчатый малец, родившийся и выросший в предместье, — проходя мимо с гроздью пустых кружек в каждой руке, задержался и, ткнув Уота локтем в бок, склонился к его уху.

— Знаешь, хозяин, кто у нас сидит? — Он кивком головы указал в сторону двоих в кожаных безрукавках. — Молоденький — это конюх, напарник того малого, который намедни получил стрелу в спину. А второй — мне только что Уилл Уортон сказал, а он сам там был и все видел, — второй и есть тот самый тип, что пустил стрелу. Ну и парочка — видать, оба из одного теста. Сидят как ни в чем не бывало. Знать, желудки у них покрепче, чем у меня. Этому малому его лорд велел остановить беглеца, он и остановил, не замешкался. Мог ведь промазать, у другого бы небось рука дрогнула, а у него нет. Вжик — и стрела у бедняги между лопаток. Уилл говорит, что его насквозь прошибло. И после такого дела этот парень знай себе дует эль, словно добрый христианин.