Йен Пирс - Гибель и возрождение

— Ну и?.. Чем отличается именно эта икона из монастыря Сан-Джованни?

— Считается, что оригинал этой иконы был написан при жизни Девы Марии святым Лукой. «Одигитрия» означает «Путеводительница». Она была главной иконой Византийской империи — ее хранительницей и символом. И до тех пор, пока она находилась в Софийском соборе, городу ничто не угрожало и христианский мир простирался вплоть до восточных границ Средиземноморья.

— Что ж она их не спасла? — сухо заметила Флавия.

Аргайлу стало обидно за икону.

— Считается, что турки, взяв Константинополь, уничтожили «Одигитрию». Но, насколько я понимаю, — строго сказал он, чувствуя себя обязанным защитить священный символ империи, — она уцелела. Ее успели вывезти из города до вторжения турок, поэтому она и не смогла проявить свою чудесную силу. Я, конечно, убежден, что то, что должно было случиться, все равно случилось бы, но факт остается фактом. Икону привез в Рим грек, путешествовавший под именем брата Ангелуса. Он передал ее в монастырь Сан-Джованни, где она и пробыла до наших дней. Во всяком случае, два дня назад она еще была здесь. Вот за чем охотится твой Харанис.

— А разве не существует других икон, которые считаются настоящей «Одигитрией»?

— Разумеется, они существуют. Святому Луке приписывают столько работ, сколько не приписывают Вермеру. В одном только Риме их целых три. Но я выяснил, что происхождение их весьма сомнительное. В любом случае это не имеет значения. Только икона из монастыря Сан-Джованни может быть настоящей «Одигитрией».

— А Буркхардт знал об этом?

— Похоже, да. Он тоже побывал в архиве и, хотя не видел всех документов, сумел понять главное.

— Неужели это правда, Джонатан?!

Он пожал плечами:

— Ты хочешь спросить, правда ли то, что она была написана святым Лукой? Нет, впервые она упоминается в восьмом веке. Но несмотря на это, она была святыней Византийской империи. Я не знаю, та ли это икона, которая была вывезена из Константинополя, но есть большая вероятность того, что это действительно она. Ты уже нашла ее? Как ты считаешь, Харанис имеет отношение к ее похищению?

Флавия покачала головой:

— Он все еще здесь и по-прежнему охотится за иконой. Это дает нам шанс поймать его. С помощью Мэри Верней.

— Она хочет тебе помочь? Флавия нервно усмехнулась:

— Надеюсь. Правда, она еще не знает об этом.

— А зачем ей понадобилась «Одигитрия»?

— Черт меня побери, если я знаю. Но дело тут не в деньгах, это точно. Харанис каким-то образом давит на нее. И видимо, очень сильно, раз она решилась пойти на такой большой риск. Ты не хочешь поработать на меня сегодня вечером?

— Я уже целый день работаю на тебя.

— В таком случае лишние несколько часов ничего не изменят.

— А чего ты хочешь?

— Сходи, пожалуйста, вместо меня к Дэну Менцису — побудь с ним. А я подъеду где-нибудь через час.

ГЛАВА 15

Мэри Верней продержали в полицейском участке восемь часов. Как ни странно, вышла она оттуда почти с легким сердцем. У нее хватило сил выдержать натиск Флавии, хотя был момент, когда она была близка к тому, чтобы согласиться сотрудничать с ней: слишком уж слабой была ее позиция, а от Микиса Хараниса можно было ожидать чего угодно.

Но потом Флавия проговорилась. Как только Мэри поняла, что реальных улик против нее у полиции нет, она сразу воспрянула духом. Зная местонахождение иконы, она могла при удачном стечении обстоятельств выкрасть ее. А удача должна ей улыбнуться, она заслужила ее.

Все было очень просто: Харанис удерживал ее внучку, требуя добыть ему икону. Она хотела вырвать из его лап свою внучку, но иконы у нее не было. Икона находилась у Менциса — возможно, однако Мэри была не настолько глупа, чтобы сразу и безоговорочно поверить Флавии; значит, нужно попытаться забрать ее у Менциса.

Вот так — легко и просто. Тем более что она уже побеспокоилась выяснить его адрес, когда ей стало известно, что он работает в церкви. И к счастью, он никогда раньше ее не видел.

А какова была альтернатива? Заманить Хараниса в ловушку полицейских? Отлично, только его отец задействует все свои связи, чтобы освободить его. Но даже если он отправится в тюрьму, на воле останутся его подельники; как только они поймут, что Микиса выдала Мэри Верней, они жестоко отомстят ей и ее внучке. Мэри не хотела, чтобы пострадала Луиза, и не хотела всю оставшуюся жизнь ждать удара из-за угла.

Она была не из тех людей, кто смиряется со своей судьбой и покорно ждет ее приговора; для Мэри жизнь всегда была борьбой. Собственно, поэтому она и начала когда-то воровать. Она привыкла подминать мир под себя, заставляя его служить ее интересам.

Оказавшись в центре внимания бандитов и полицейских, Мэри физически чувствовала себя больной. В иных обстоятельствах она согласилась бы помочь Флавии, поскольку в принципе считала себя законопослушной гражданкой. Она воровала только тогда, когда ей требовались деньги. В остальное время она ужасалась, читая в газетах криминальную хронику, и ратовала за более жесткие наказания для преступников. Мэри всегда винила родителей в том, что человек встал на преступную дорогу. В своем собственном падении она также винила родителей и не считала себя настоящей преступницей. Себя она относила к другой категории. За исключением одного-единственного случая, когда ее начали шантажировать, она ни разу не нанесла никому физического вреда и не разрушила ничьей жизни. Она просто занималась перераспределением ценностей. Мэри не испытывала особых угрызений совести за то, как прожила свою жизнь; как правило, люди, которых она грабила, могли позволить себе эти потери. В то же время она не питала на свой счет никаких иллюзий и обладала своеобразным чувством справедливости. Харанис оскорбил в ней это чувство, но пока она не могла ничем ему отплатить.

Мэри решила выпить, когда в номере у нее зазвонил телефон. Звонил портье. «К вам хочет зайти посетитель». Он передал ему трубку. У Мэри на мгновение замерло сердце. Некоторое время она молча слушала, потом начала медленно приходить в себя.

— Какой сюрприз, — холодно сказала она, выслушав собеседника до конца. — Пожалуй, вам лучше подняться, мистер Харанис.

Они не виделись бог знает сколько лет — фактически с тех самых пор, когда она привезла ему заказанную картину, да так и осталась у него в доме на целый месяц. Это был самый чудесный, хотя и болезненно короткий, период в ее жизни, и самый обворожительный мужчина из всех, кого она знала. Как он мог после всего, что было, так низко обойтись с ней! Мэри не сомневалась, что за всей этой историей стоит именно он. В молодости он был совсем другим — правда, тогда она не стояла у него на пути.

И все же даже сейчас, когда ей было уже за пятьдесят, а ему и того больше, сердце ее забилось быстрее в ожидании этой встречи. Она испугалась — но не того, что он мог сделать с ней, а того, что его постаревший вид подтвердит ее собственный возраст и развеет воспоминания о прошлом, словно ничего и не было.

Разумеется, он постарел и немного сгорбился, но стоило ей увидеть его кривую усмешку и озорной взгляд, как все ее существо устремилось к нему, и лишь огромным усилием воли Мэри смогла подавить этот безумный порыв.

— Сколько лет, сколько зим, — прохладно заметила она.

— Не то слово, — ответил он по-английски с сильным акцентом. — Как хорошо снова видеть тебя, Мэри.

Наступила дол гая пауза, в течение которой они смотрели друг на друга, после чего он добавил:

— Ну, как ты?

— Странно, что именно ты задаешь мне этот вопрос, — ответила она. — Учитывая то, что ты сделал с моей внучкой.

Он кивнул:

— Я сразу понял, что тебя ввели в заблуждение. Я ничего ни с кем не делал.

— Ты похитил мою внучку, а меня поставил в такое положение, что я вот-вот окажусь за решеткой. Это не называется «ничего не делал».

— Ты говоришь о внучке? Неужели мы так постарели?

Мэри налила себе еще и с гордостью заметила, что руки ее совсем не дрожат. «Хорошо, — подумала она, — хоть что-то я еще контролирую».

— Расскажи, что случилось.

Что-то было в его спокойном голосе, что заставило ее сдержать возмущенное фырканье, и она начала рассказывать. Обо всем: о внучке, об иконе, о полицейском расследовании и убийстве Буркхардта. Грек с каждой минутой мрачнел и опускал голову все ниже.

Она закончила, и он долго сидел в молчании.

— Ну так что? — спросила Мэри. — Ты хочешь сказать, что не имеешь ко всему этому никакого отношения? Или ты мне не веришь?

Он поднял голову и посмотрел на нее:

— Беда в том, что я верю каждому твоему слову. Но я не имею к этому отношения. Никакого. Ты же понимаешь: я не могу так поступить ни с тобой, ни с другими людьми.

— Сначала я тоже так подумала. Но я звонила тебе, и ты меня отфутболил.

— Я отгородился от мира и дал строжайшее указание не беспокоить меня.