Красный снег - Александр Пензенский

в себе, да знаю, что близко уже донышко. И то ведь – шестой десяток донашиваю. Это тебе не песий чих. А? Молчишь? А то ж. Молчи да слушай. Я ведь крепость еще помню. Четырнадцать мне было, когда царь-батюшка Александр ослобонил народ от нее-то, от крепости. Всю жизнь ведь с утра до ночи без роздыху. Сначала с отцом горбатили, все вдвоем, чтоб землицу выкупить. Порода у нас, видать, такая, скупая на мужиков: я у отца один сын, Устин у меня тако же. Так что все на нас двоих. Посля того как батюшка преставился, самому пришлось мозгой шевелить. И ничего, сдюжил. Гляди, как развернулся. Первейший торговец в уезде, не вша мужицкая. Да тяжко одному-то. Помощник мне нужен. Думал, Устинка таким станет. Да где там. Ему бы Дашку тискать да дрыхнуть. Пить по-мужчински – и то не научился. Но все ж сын. А как подумаю, что помру – и все ему останется, так сердце и заходит. Пропустит все скрозь пальцы, ирод. Не так его – детей с Дашкой жалко. Потому и нужен мне помощник. Чтоб к моей силе остатной другую приложить. Чтоб, когда помру, мошна пополнее была. Чтоб людишки вот где были, – он потряс рябым кулаком, – вздохнуть чтоб без спросу не думали. Вот на что мне сил надобно. Глядишь, не промотает тогда все оглоед. Да на тебя глядючи, может, и за ум возьмется, а? Молчишь? И то, чего ты сказать-то можешь. Слушай, чего решил я. – Осип Матвеевич решительно хлопнул себя по коленям, поднялся. – Будешь со мной дела делать. Научу тебя всему. Человеком сделаю. Сам на ноги встанешь, мать с братом сыты будут. Деньгами не обижу, а словом – могу. Терпи! И запомни накрепко: хоть копейку утянешь – прибью и со двора сгоню! Не просто сгоню – за Урал-гору упеку! И главное затверди: работать будешь справно – жить будешь сладко. Но Устин – сын. Какой бы ни был, а все для него зарабатываю. И ты, стало быть, тако же станешь.

– Осип Матвеич…

– Молчай! Соплей твоих мне не надобно. Работой «спасибо» скажешь. А теперича спать ступай. Завтра в Псков поедем.

* * *

6 октября 1907 года. Станция Дно, Порховский уезд Псковской губернии. 14 часов 18 минут

И завертелась, закрутилась мельница дней, заскрежетала тяжелыми жерновами. Первый месяц Николай всюду таскался молчаливой тенью за хозяином, смотрел, слушал, впитывал. Под Покров Симанов доверил новому помощнику совершить первую сделку – под присмотром, само собой, но в этот раз рта не раскрыл сам Осип Матвеевич. Николай сильно волновался, может, оттого и вышло все нежданно хорошо: втюхал чухонскому перекупщику десять подвод льна по цене, по которой обычно до Петербурга доставляли. А Боровнин уговорил покупателя самого своими лошадьми из Поповщины забрать. Симанов потом даже водки поставил в трактире.

А к Рождеству установился у них окончательный порядок: всю неделю Николай сам дела ведет, к субботе особо важные накапливает, и прямо после обедни уже хозяин накопленное разбирает в чайной у станции. В воскресенье – законный выходной, сам себе хозяин.

И воскресений этих ждал Николай пуще… Да он и сам не мог сказать, долгожданнее чего они были, – не так уж богата на радости была его прежняя жизнь. А самое первое, должно, вовек не забудется. Выдалось оно почти через полтора месяца после той совместной поездки со Стешей и Осипом Матвеевичем – до того безо всяких выходных приходилось кружиться. А тут хозяин, раскрасневшись от очередной удачной сделки и выпитого чая, с деланой суровостью проворчал:

– У матери-то давно не был? Нехорошо это. Непочтение. Завтра не нужен ты мне, с вечера домой ступай. Да не забудь с прибытка гостинец купить. Шаль иль душегрейку какую. Час тебе даю, пока я еще почаевничаю.

В лавке на вокзальной площади Николай купил самый дорогой шерстяной платок и чуть было не взял еще один, с большими красными цветами и сказочными птицами. Не матери, конечно. Но представил себе, как Стеша разворачивает подарок и хохочет, – и передумал. Не порадуется она золотому шитью.

Вышел на площадь, покрутил головой, отыскал нужную вывеску. Внутри было тесно, пусто и пахло пылью. Он громко чихнул, а когда открыл глаза, то увидел перед собой маленького, лысого и крючконосого человечка в круглых очках и черных нарукавниках поверх сорочки.

– Добрый вечер, молодой человек. Чем могу быть вам полезен?

– Я… Мне бы книжку…

– Весьма похвальное желание! – Плешивый всплеснул нарукавниками. – Интересуетесь конкретным автором? Себе выбираете или планируете презентовать кому-либо?

– Мне бы из Чехова чего-нибудь. Новое, мож, написал чего?

Книготорговец укоризненно посмотрел поверх стеклышек.

– Увы, юноша, Антон Павлович больше не пишет. Но если очень хочется, то вот, возьмите эту. – Он снял с полки тонкую книжицу, положил на прилавок. – Александр Иванович Куприн «Памяти Чехова». Очень искреннее произведение.

Дождавшись, пока томик завернут в оберточную бумагу, Николай буркнул «спасибо», сунул покупку под мышку и звякнул дверным колокольчиком.

Когда он подъехал к чайной, Симанов как раз вылезал из-за стола, красный и довольный.

– Купил? Ну-кось! – Он пощупал ткань толстыми пальцами, причмокнул. – Хороший. Ну, поехали с богом.

Через лес Николай несколько раз срывал Звездочку в галоп, так что Осип Матвеевич не выдержал, ткнул в спину кнутовищем.

– Не гони, дурак! Что в пути сбережешь, потом на выгул кобылы потратишь. Дождется тебя твоя Стешка, не сгинет никуда!

«Ишь, прозорливый черт!» – подумал Николай, но вожжи натянул, придержал лошадь.

К дому подъехали уже затемно, Симанов хлопнул по плечу:

– Езжай на бричке. Токмо шагом. Как раз охолонет. Завтра можешь не вертаться, в понедельник к завтраку будь.

Он потоптался перед калиткой, взялся было за резную ручку, но снова вернулся к коляске.

– Свози, коль захочешь, Стешку свою на станцию. На каруселях покатай. Тока гляди у меня, кобылу не загони. Ты столько не стоишь, сколько она. – И необычайно шустро, будто боясь передумать и отказаться от своей щедрости, захлопнул калитку, опустил щеколду.

– Кудай-то Кольша на нашей Звездочке? – подал с крыльца голос Устин.

– Не твово ума дело! – рявкнул Осип Матвеевич. – Ворота запри. Не возвернется он нонче.

С той самой порки все разговоры отца с сыном только и состояли из таких перебранок. Потому Устин осекся и молча побрел задвигать засов, лишь рыжей бородой удивленно тряхнул.

Николай же думать о хозяйской доброте вовсе не стал – время еще терять. Тронул вожжи, пропылил по деревне до дома. На шум на крыльцо выскочил Алешка, открыл от удивления рот:

– Чевой-то ты?

– По воскресеньям дома теперь буду. Порядок такой. – Николай скосил глаза на Стешины