Майкл Кокс - Смысл ночи

Он говорил по-английски безупречно, хотя и с легким итальянским акцентом. Мисс Галлини улыбнулась, протянула руку и выразила надежду, что мне понравится Кэмберуэлл, а я в ответ изъявил уверенность, что Кэмберуэлл мне очень даже понравится. Так началось мое знакомство с Изабеллой Галлини, моей прекрасной Беллой.

Итак, настало время распрощаться с Сэндчерчем. Я упаковал матушкины дневники и бумаги в три прочных дорожных сундука и поручил мистеру Гослингу, ее бывшему поверенному, продать дом. Расставание с Бет далось мне нелегко — ведь славная женщина служила у нас, сколько я себя помнил, и продолжала стряпать и убираться у меня после моего возвращения из Европы, — но я договорился с Томом, что она будет выполнять такие же хозяйственные обязанности у него в доме, и тем самым немного облегчил совесть. Биллик воспринял новость о моем отъезде в обычной своей молчаливой манере: поджал губы, медленно кивнул, словно смиряясь с неизбежным, и крепко пожал мне руку. «Благодарствуйте, сэр», — промолвил он, принимая от меня маленький мешочек монет. Засим старик выплюнул табачную жвачку и, насвистывая, зашагал прочь по ведущей к деревне тропе. Больше я его никогда не видел.

Я вступил в новую жизнь не совсем чтобы вообще без всяких планов на будущее. С момента, когда я увидел фотогенический рисунок каменного колосса в оксфордской квартире профессора С., у меня начала вызревать идея, что производство подобных изображений вполне может стать источником заработка или, по крайней мере, приработка. Старому Тому я ничего не говорил, опасаясь очередной размолвки между нами, но втайне от него предпринял шаги, чтобы основательно познакомиться с возможностями и техниками этого чудесного нового вида изобразительного искусства. Льщусь мыслью, что я один из первых освоил метод фотогенического рисования и, если бы не дальнейшие повороты судьбы, создал бы себе имя в этой области и остался бы в памяти потомков наравне с мистером Толботом и месье Дагерром.[104]

Мое воображение всегда пленяла камера-обскура, способная воспроизводить на бумаге мимолетные образы, беглые порождения минуты, которые исчезали также быстро, как появлялись, стоило лишь переместить аппарат. У Тома, к великому моему восторгу, имелась такая камера, и в детстве я часто уговаривал старика — после уроков, погожим летним вечером — выйти со мной в сад и дать мне глянуть в «волшебное зеркало». Эти воспоминания тотчас ожили в моей душе при виде фотогенического рисунка, выставленного в квартире профессора, и я твердо решил сам научиться ловить и запечатлевать игру света и тени.

Для этой цели я несколькими неделями ранее написал мистеру Толботу, и он любезно согласился принять меня в своем доме в Лакоке,[105] где и посвятил в восхитительное искусство создания фотогенических рисунков наподобие того, что я видел в Нью-Колледже, а также во все тайны скиаграфов,[106] проявителей и экспозиции. Он даже подарил мне одну из своих собственных камер, дюжины которых валялись по всему дому и саду. Каждая из них являла собой маленькое чудо: просто деревянная коробочка (миссис Толбот называла их мышеловками), изготовленная местным плотником по чертежам мистера Толбота, с вделанной в переднюю стенку линзой в медной оправе, — но какие волшебства они творили! Я вернулся в Сэндчерч, страстно увлеченный новым делом и снедаемый желанием поскорее самостоятельно заняться производством фотографий.

Потом наступил жаркий июльский день, когда я закрыл за собой дверь коттеджа на утесе, как мне думалось, в последний раз. Остановившись на миг под каштаном у калитки, я оглянулся на дом, который прежде называл родным. Невольно нахлынули воспоминания. Я увидел себя маленьким мальчиком, играющим в саду, проворно лезущим на это вот каштановое дерево, чтобы посмотреть из «вороньего гнезда» на переменчивые воды Пролива, бредущим по тропинке в школу и из школы, в любое время года и по любой погоде. Мне вспомнилось, как я стоял под окном гостиной и наблюдал за матушкой, строчившей часами напролет, не подымая низко опущенной головы. Вспомнились шум ветра и крики морских птиц по утрам, когда я пробуждался, и неумолчное пение волн, с рокотом набегавших на берег, а в ненастье разбивавшихся о скалы с грохотом, похожим на гром далеких пушек. Но то были воспоминания Эдварда Глайвера, не мои. Я просто на время позаимствовал их у него, а теперь возвращал обратно. Моему новому «я» пришла пора обзаводиться собственными воспоминаниями.

В течение первых двух-трех недель после переезда в Кэмберуэлл я несколько раз наведывался в город в поисках места, но все без толку. Мой скудный денежный запас быстро истощался, и вскоре я начал опасаться, что мне опять придется зарабатывать на жизнь уроками — в высшей степени неприятная перспектива. Имей я университетскую степень, возможно, мне было бы легче устроиться, но я таковой не имел — по милости Феба Даунта.

Ближе к августу я, исполненный решимости не впадать в праздность, вновь занялся матушкиными дневниками. Тогда-то я и сделал открытие великой важности.

Внимание мое случайно привлекла запись от 31.VII.19: «Вчера посетила мистера AT.; Л. не присутствовала, но он принял меня со всей учтивостью и объяснил, что от меня требуется». Под буквой «Л.» скрывалась Лаура Тансор, разумеется. Но личность «мистера АТ.» оставалась мне неизвестной. Поддавшись внезапному порыву, я разыскал связку разнородных документов, датированных начиная с 1819 года. У меня не заняло много времени, чтобы найти квитанцию об оплате ночлега в «Фендаллз-Хотел» на Пэлис-Ярд, помеченную датой 30 июля 1819 года. К оборотной стороне квитанции была приклеена визитная карточка:

[107]

Напрашивалось резонное предположение, что «мистером АТ.» является мистер Ансон Тредголд, адвокат. Теперь получала объяснение одна из ранее сделанных записей: «Л. согласилась с моей просьбой и обещала поговорить со своим юристом. Она понимает, что я боюсь разоблачения и нуждаюсь в своего рода оправдательной грамоте, буде таковую возможно сочинить». Отсюда представлялось очевидным, что обе женщины подписали некий юридический документ или договор. Никакого такого договора в матушкиных бумагах не обнаружилось, но я тотчас смекнул, что он, скорее всего, чрезвычайно для меня важен, и прямо там и тогда принялся измышлять способ раздобыть копию. Мое великое предприятие началось.

На следующий день я написал в фирму Тредголдов — измененным почерком, под именем Эдварда Глэпторна. Я назвался секретарем и переписчиком мистера Эдварда Чарльза Глайвера, сына покойной Симоны Глайвер из Сэндчерча, Дорсет, и попросил удостоить меня чести встретиться с мистером Ансоном Тредголдом по конфиденциальному делу, касающемуся вышеупомянутой дамы. Я с волнением ждал ответа, но он все не приходил. Медленно тянулись скучные недели, я продолжал искать работу, но безуспешно. В конце августа я почти отчаялся получить когда-либо ответ на свое обращение к мистеру Ансону Тредголду. И только на первой неделе сентября пришло короткое письмо с сообщением, что мистер Кристофер Тредголд будет рад принять меня в частном порядке (последние два слова подчеркнуты) в ближайшее воскресенье.

Солидная фирма «Тредголд, Тредголд и Орр» уже упоминалась в данном повествовании как место службы моего соседа Фордайса Джукса и как юридический консультант лорда Тансора. Их контора находилась на Патерностер-роу,[108] в тени собора Святого Павла: крохотный островок юридической жизни среди моря издательств и книжных лавок, снискавших улице известность в литературных и окололитературных кругах. Фирма размещалась в роскошном особняке напротив кофейни «Глава»; часть здания, как я вскоре выяснил, занимала личная резиденция нынешнего старшего компаньона, мистера Кристофера Тредголда. На первом этаже сидели клерки, на втором располагались кабинеты старшего компаньона и его младших коллег, а на третьем и четвертом — частные комнаты мистера Тредголда. Особенность планировки здания заключалась в том, что в жилые апартаменты можно было попасть также прямо с улицы, по любой из двух наружных лестниц по боковым фасадам, выходящим в узкие переулки.

И вот погожим солнечным утром, уже напоенным осенней свежестью, я впервые увидел владения фирмы «Тредголд, Тредголд и Орр», где вскоре стану своим человеком. На улице стояла необычная тишина, нарушаемая лишь замирающим звоном церковных курантов да шорохом первых палых листьев, которые легкий ветер гнал по мостовой и закручивал в крохотные смерчи за моей спиной.

В сопровождении слуги я поднялся на третий этаж, где мистер Кристофер Тредголд принял меня в своей гостиной — просторной комнате приятных пропорций, с двумя выходящими на улицу высокими окнами, нарядно задрапированными плюшевыми занавесями изысканного бледно-желтого цвета, отливающего золотом в солнечных лучах.