Ломбард в Хамовниках - Михаил Николаевич Кубеев

Швейцар, довольный, что заработал две сотни, засеменил к гардеробу, повесил пальто и шляпу высокого гостя и направился к первым входным дверям. Николай Михайлович стал неторопливо подниматься наверх к апартаментам.

Швейцар открыл первую дверь и оказался в простенке перед вторыми наружними дверями. Он открыл входную дверь на улицу. Но там никого уже не было. Куда делись чубатый и его деваха? Он высунулся. У самой нижней ступеньки присевший на корточки незнакомый парень в картузе сыпал семечки. Кормил голубей. Они так и порхали вокруг него. Он смеялся. Нашел забаву. По булыжникам прогрохотала подвода. Убежала парочка. Какие там легавые, наверняка безденежные студенты. Эх, Николай Михайлович, большой человек, а детей испугался, чутье тебя подводит.

Швейцар затворил входную дверь и едва сделал шаг вперед, как до него донесся чей-то шепот.

– Слышь, дедуля… – Швейцар повернулся. Никого. Он едва снова сделал шаг вперед, как в этот момент тонкая девичья рука набросила крюк с внутренней двери на наружнюю. Он оказался запертым между двумя дверями. Вот наглость! Швейцар хотел крикнуть, кто это балует, но тут от ужаса у него глаза чуть на лоб не вылезли. Из-за тяжелой портьеры на него глядел револьвер. И держал его тот самый чубатый парень в широкой кепке. Он высунулся из-за портьеры, улыбался, показывая свою золоченую фиксу, и не сводил со швейцара прищуренных глаз. А рядом с ним стояла та самая намазанная девчонка в платочке и тоже улыбалась.

– Вы что, ребята, с ума сошли? – возмущенно начал швейцар. – Сейчас же откройте двери, иначе я…

– Ты, дед, не шуми, – дыхнул на него парень чесноком и большим пальцем ловко крутанул барабан в револьвере. – Ты лучше скажи, кто этот гусь, которого ты так обхаживал. У него деньги есть?

– Это не гусь, а большой человек.

– Ха, артист, что ли?

– Да не артист, а часовщик.

– Не часовщик он, а старьевщик, каких на Сухаревке полно.

– Ты что парень, думай, что говоришь. Это же…

Но парень перебил его.

– Ладно, дедуля, меня интересует, сколько он дал тебе. У него ведь портмоне набито сотенными. Сколько?

– Тебе-то что? – Швейцар повысил голос. – Сейчас кликну ребят, и вас мигом взашей…

Чубатый выдвинул челюсть вперед и зашипел:

– Если ты, старый балабон, еще вякнешь, я тебе вмиг лоб продырявлю. – Правой рукой он моментально приставил к виску старика свой револьвер. – А ну, Клашка, вытащи у этой лярвы из кармана два стольника. Так мы быстрей договоримся.

Швейцар и охнуть не успел, как проворная девичья рука вытащила из карманов его ливреи две сотенные бумаги. От неожиданности он потерял дар речи и стоял с разинутым ртом, звука не мог произнести. Такой наглости в его практике еще не встречалось. Ну куда деться, слева у виска револьвер, а к горлу нож приставлен.

– Теперь топай на место к гардеробу, шестера, – толкнул его револьвером чубатый и откинул крюк, – и улыбайся, воняло болотное, ты на службе. А мы наведаем твоего часовщика. Как его, говоришь, звать-величать?

Девчонка вышла вперед, осмотрелась и подала знак чубатому. Парень убрал нож и свой револьвер и подтолкнул швейцара.

– Вперед давай, к служебному месту. Так кто он, твой гость? Такой щедрый?

– Это Николай Михайлович, – побелевшими губами произнес швейцар и постарался побыстрее покинуть простенок. – Он щедрый и вас приглашает к себе, ждет, так что соизвольте его навестить. Там сейчас как раз стол накрывают.

Они подошли к гардеробной стойке.

– Чего это он так расщедрился с тобой, дедуля? Ты чего нашептал ему? – сузив глаза, начал чубатый. – А как бишь его фамилия?

– Сафонов.

– Так кто он, точнее? Не жиган?

– Да вы что? Тише, – швейцар прислонил к губам палец. – Он часовщик, в самом деле. Коллекционирует брегеты, если у вас есть золотые вещицы, несите ему. Купит. В накладе не останетесь, хороший процент дает.

– Не похож он на часовщика, старьевщик он.

– Ребята, вы с ума сошли. Такие слова… Это же хозяин всей Москвы. Его Сабаном кличут. Будьте с ним поаккуратней. Он не один сюда пришел.

Чубатый сплюнул сквозь зубы.

– Мне накакать на него, папаша! Адвоката я знаю, Гусек и Айдати мои друзья, а вот про Сафонова первый раз слышу.

– Да это же Сабан! Прозвище у него такое. Самый первый в Москве главарь, ему Адвокат и Гусек в подметки не годятся.

– Ладно, слышал. Уговорил.

– Вот и правильно. Не мог не слышать. Большой человек, не то что там Адвокат или Айдати…

– Фу-ты ну-ты, сабли гнуты, старче, не трезвонь на поворотах, мы не на конке едем. Не тронь моих хозяев, а то кликну своих, они тут за углом сигнала ждут, кишки у тебя выдернут и поварам на сковородку кинут. За твоего Сабана возьмемся…

– Да я за вас, ребята, – через силу заулыбался швейцар. – Вы такие молодые, хорошие, я вам помогу.

– Вот так и надо начинать, – спокойно произнес парень в кепке и огляделся. В вестибюле не было ни души. И ресторан пустой. Им, кажется, повезло. – Ладно, дедуля, возьми свои стольники обратно. Мы не кровожадные и молчи, как рябчик фаршированный. А если хоть кому слово скажешь! Видел там внизу парня, что семечки кидал голубям?

– Да, видел.

– Вот, он на карауле. Тоже с нами. Охраняет нас. И пистоль у него побольше нашего.

– Все понял, я к вашим услугам, ребятки, не обижайте старика, – склонил седую голову швейцар. – Пожалуйста, приказывайте, что вам угодно.

– За что он тебе дал две сотняры?

– За молчание.

– Похвально. Тогда молчи. Стой у дверей, как всегда, и молчи. Улыбайся, приветствуй входящих. Говори им добрые слова. О нас ни слова! И мы тебя отблагодарим. Запомни, о нас никому ничего… Иначе напорешься.

Молодая парочка улыбнулась старику и по мягкому ковру на ступенях направилась в вестибюль.

Николай Михайлович Сафонов сидел в кресле и наблюдал за действиями полового Пилюгина. Тот старательно накрывал на стол. В «Славянском базаре» еще в царские времена половых называли на иностранный манер – официантами. Уровень у них был, конечно, повыше, чем в трактирах. И работали они во фраках. Но революция все поменяла. На Пилюгине была теперь простая сатиновая, даже не мадаполамовая рубаха, подпоясанная ремешком. Волосы расчесаны на прямой пробор, настоящий половой, а-ля рюс. Он все делал правильно, поставил плоские тарелки, на них глубокие, а сверху уложил скрученную в жгут едва накрахмаленную салфетку. Слева легла вилка, справа нож, потом пошли бокалы, стопки. Только посуда была дешевая, тарелки без золотых вензелей и росписи. Ножи и вилки – облезлый мельхиор. Наконец Пилюгин принес на подносе графинчик смородиновой